— Я привык верить, профессор, что вы ничего не делаете без причины, и все же хорошо, что здесь нет скептика, а то он сказал бы, что вы колдуете против нечистой силы.
— Очень может быть, что так оно и есть,— спокойно ответил он и принялся за венок, который Люси должна носить на шее.
Мы подождали, пока Люси приготовится ко сну; когда же она была готова, профессор надел ей на шею венок. Последние слова, сказанные им, были:
— Смотрите не разорвите его и не открывайте ни окна, ни двери, даже если в комнате будет душно.
— Обещаю вам это,— сказала Люси,— и бесконечно благодарю вас обоих' за вашу ласку. Чем я заслужила дружбу таких людей?
Затем мы уехали в моей карете, которая меня ожидала. Ван Хелсинг сказал:
— Сегодня я могу спать спокойно, я в этом очень нуждаюсь: две ночи в дороге, в промежутке днем — много книг, а на следующий — много тревог. Ночью снова пришлось дежурить не смыкая глаз. Завтра рано утром зайдите за мной, и мы вместе отправимся к нашей милой мисс, которая, надеюсь, окрепнет благодаря тому «колдовству», которое я использовал. О-хо-хо!
Он так безгранично верил, что мною овладел непреодолимый страх, ибо я вспомнил, как я сам был исполнен веры в благоприятный исход и сколь печальными оказались результаты. Моя слабость не позволила мне сознаться в этом моему другу, но из-за этого я в глубине души еще сильнее страдал, как страдаешь, не позволяя себе выплакаться.
Глава XI
12 сентября.
Как добры они ко мне! Я почти влюблена в милого доктора Ван Хелсинга, Удивляюсь, почему он так беспокоился из-за этих цветов. Он определенно напугал меня — так горячился. Впрочем, он, должно быть, прав: от цветов мне стало как-то лучше. Как бы там ни было, меня теперь уже не страшит одиночество, и я могу без страха пойти спать. Я не стану обращать внимания на хлопанье крыльев за окном. А какой ужасной борьбы мне стоил сон в последнее время! Как счастливы те, жизнь которых проходит без страха, без ужасов, для которых сон является благословением ночи и ничего не доставляет им, кроме сладких сновидений! Вот я лежу в ожидании сна, лежу, как Офелия в пьесе, с венком на голове и вся в цветах. Раньше я не любила запах чеснока, но сегодня этот запах мне приятен! Что-то мирное в его запахе; я чувствую, что меня уже клонит ко сну. Спокойной ночи всем!
13 сентября.
Посетил Беркли и застал Ван Хелсинга, который уже поднялся — как всегда вовремя. Экипаж, заказанный в гостинице, Тоже ожидал у дверей. Профессор забрал с собой свой чемодан, с которым теперь не расстается.
Пусть все будет точно зафиксировано. Мы приехали в Гиллингем в восемь часов. Было чудесное утро; яркое солнце и вся свежесть осеки, казалось, венчали годовой труд Природы. Листья окрасились в разнообразные цвета, но еще не начали опадать. Войдя, мы встретили на пороге комнаты миссис Вестенра, которая всегда поднималась рано. Она сердечно приветствовала нас и сказала:
— Вы будете очень рады, так как Люси лучше. Милое дитя все еще спит! Я заглянула к ней в комнату и видела ее, но не вошла, боясь ее потревожить.
Профессор улыбнулся и взглянул с торжеством Он потер руки и сказал:
— Ага! Мне кажется, что я поставил верный диагноз. Мое лекарство действует.
Она ответила:
— Вы не должны все приписывать себе, доктор. Своим утренним покоем Люси отчасти обязана и мне.
— Что вы этим хотите сказать, сударыня? — спросил профессор.
— Я беспокоилась о милом ребенке и ночью вошла к ней в комнату. Она крепко спала, так крепко, что даже мой приход не разбудил ее. Но в комнате было ужасно душно. Там повсюду лежало так много этих ужасных, сильно пахнущих цветов, даже вокруг шеи у нее был обмотан целый пучок; и я решила, что этот тяжелый запах слишком вреден для милой девочки при ее слабости, так что я убрала цветы и приоткрыла окно, чтобы проветрить комнату. Вы будете очень довольны, я убеждена.
Она ушла в будуар, где обыкновенно завтракала. Я следил за лицом профессора и увидел, что оно стало пепельно-серого цвета. Он старался владеть собой в присутствии бедной леди, так как знал о ее болезни и сколь ужасно было бы потрясение,— он даже улыбался, когда распахнул перед ней дверь в комнату, но, едва она вышла, он резко втолкнул меня в столовую и запер за нами дверь.
Тут я впервые увидел Ван Хелсинга в отчаянии. В немом ужасе он поднял руки над головой и всплеснул ладонями самым безнадежным образом. Наконец он сел в кресло и, закрыв лицо руками, громко зарыдал без слез, и казалось, мучительные рыдания вырывались из самого его сердца. Потом он снова воздел руки, словно взывая ко всей вселенной: