На вечерней заре, когда дымят росы и умолкает журчание фонтанов, а небо над багряным костром заката светлеет, как покойная зеленоватая заводь, -- из гренадерских лагерей дальними вздохами докатывает пенье солдатской молитвы "Коль славен...".
На вечерней заре императрица, опираясь, как всегда, на руку генеральс-адъютанта, медленно идет парком. Ланской без треуголки. Их лица озарены.
-- Не хочешь тревожить меня, но ты точно болен, мой бедный Ланской... -- тихо сказала в тот вечер императрица.
Ланской ничего не ответил. Они молча обошли потемневшие пруды. Зябко белелись лебеди. С болот тянулась дымка тумана. Их шаги едва шуршали на влажном песке. Когда возвращались они к бельведеру, из гренадерских лагерей доплыл печально и ясно последний вздох солдатской молитвы:
В нощи, во дни
Сияньем равен...
Уже при свечах государыня играла на галерее с генеральс-адъютантом вечернюю парию в раверси. Ланской не хотел уходить к себе, но когда снимал он колоду, его пальцы обжигали государыне руку.
-- Наконец сие нестерпимо, мой друг... Повелеваю вам лечь в постель, вы явно страдаете.
И ночью у генеральс-адъютанта открылась горячка...
В Царское Село на рассвете наемный берлин привез из столицы медика Вейкарта. Сутулый, хмурый, с оловянными глазками и весьма красноватым носом, в синем прусском кафтане и с рыжей косицей, загнутой под ворот крючком, -- медик бесцеремонно, через голову, стянул с Ланского голландскую тонкую рубаху и охватил желтоватыми плоскими ладонями его нагой торс, достойный мраморного бога.
За китайской ширмой Вейкарт возился с всесильным фаворитом так же, как привык возиться с простыми солдатами в прусских госпиталях. Ланской стонал в забытьи...
Вейкарт вышел, опуская обшлага на тощие, в рыжеватых волосках, руки. Порылся в задних карманах синего кафтана, вытянул обширный красный фуляр, утер лоб.
Екатерина провела всю ночь у китайской ширмы, поджав ноги на кресла, без чепца, волосы заплетены в плетушку. Она подняла на медика усталые глаза:
-- Господин Вейкарт, что с ним?
Вейкарт прислушался к сжатым стонам, понизил голос:
-- Ваше Величество, генеральс-адъютанта поразила редчайшая болезнь: пятнистая горячка.
-- Ланской умрет? -- она мгновенно сбросила на паркет ноги.
-- Одна надежда на его молодость...
-- Ланской не может умереть, вы ошибаетесь, Вейкарт.
-- Я медик, Ваше Величество, -- отвечал упорный пруссак, посопев. -- Когда у больного уже перемежается пульс, мы знаем, что это пахнет мертвецкой...
-- Не смей, вон! -- звонко крикнула императрица. Затряслась, зажала ладошкой рот. Плечи заколыхались, плетушка-косица запрыгала, как у обиженной девочки.
"Восточные деспоты не любят слушать о смерти", -- презрительно думал Вейкарт и, сутулясь, пятился из спальни.
На другой день у китайской ширмы собрался докторский совет. Медики разводили руками, протирали запотелые стекла очков, с важным видом перечисляли мудреные прозвища. Кавалергардский полковой доктор Соболевский порешил все споры, приказав поить Ланского ледяной водой, умеряющей жар. Медик-француз, присланный от графа Панина, было не согласился.
-- Да горячка ли это, милостивые государи?.. Не отравлен ли молодой генерал? Есть испанский яд -- вегерамба, -- те же корчи, икота, багровые пятна по телу.
На француза зашикали.
В белых одеждах, похожая на привидение, одна императрица тихо плакала за полночь у китайской ширмы. Вырывались глухие вопли больного:
-- Не хочу, не хочу.
Генеральс-адъютант и в бреду отказывался от ледяного питья.
Но рецепты Соболевского помогли -- на четвертые сутки Ланской уснул. Государыня подняла над спящим свечу и отшатнулась -- покоилась на смятых подушках не голова Адониса, а затекшая от жара, опухлая голова урода. И уже побелел, как у мертвеца, кончик носа. В ту ночь Перекусихина подслушала у китайской ширмы тоненький визг, плач государыни.
В ту ночь Ланской очнулся. Облизывая шаршавым языком запеклые губы, повел глазами, где полопались от жара багровые жилки. С трудом улыбнулся:
-- Катя, не плачь... Люблю... Все тебе завещаю... В саду похорони, тут, чтобы слышал, как ходят ножки твои...
А наутро Перекусихина поздравляла государыню. Генеральс-адъютанту полегчало, жар опал, он приказал сменить рубаху, лежит тихо да вертит перстень на похудевшем пальце.
-- Пошла бы ты, матушка, ручку ему подала...
В этот час в аванзалах дворца ожидал у императрицы приема аглицкий резидент. Государыня у туалета торопливо пудрила наплаканные глаза.
-- Савишна, видит Бог, в сей час не могу, позже буду... Постой, записочку ему передай.
Императрица писала карандашом, по-русски, отодвинув граненые флаконы, серебряную чашу с пудрой, душистые ларцы. Круглые буквы кривились, прыгали:
Зеленый канапей возле билиарда в китайской зале вам кланятся, также балкон той залы и колоннада и белый кабинет, совокупно с ними стол с фруктами, а за ним и я бедный мальшику моему.
Ланской сжал записку государыни, потом разгладил на тощих пальцах и целовал долго. Он приказал подать себе башмаки, кафтан. Он пожелал встать. Соболевский и камердинер едва его удержали. Тогда генеральс-адъютант заплакал и стал просить, чтобы позволили ему лежать не за ширмой, а в покое, светлом, прохладном, ближе к государыне. Медик согласился.
Шатаясь, Ланской пошел туда сам, в нижнем белье, опухлый, затекший, -- ужасная карикатура: Адонис в пятнистой горячке.
И через час впал в забытье...
Императрица, подобрав роброны, спешила с толпой придворных к зеркальной галерее.
Ее глаза сияли голубым светом, переливались. Сегодня она была так остроумна, так тверда с этим британцем, у которого красный королевский мундир висит, как на вешалке, а нижняя челюсть похожа на лошадиную.
-- Вот и я, с поклоном моим, -- государыня запнулась, входя к Ланскому.
Он сидел на постели верхом, он вырывался из рук камердинера, его обнаженная грудь в багровых пятнах, лицо закинуто кверху -- он бредит.
-- Запрягите тройку в постель! Скорее, к императрице!.. Кони... Куда несешь, стой!.. Ваше Величество, Ваше Вели... Калиостр на козлах! Калиостро возница, Империя под откос, -- Ваше Вели...
Государыня так сжала руки, что хрустнули пальцы. Выпрямилась, залилась белизной, отвердела, как мрамор. Императрица Российская стояла у постели генеральс-адъютанта. Обвела медленным взглядом блестящую толпу.
-- Я вижю, в здоровье Ланского новое ухудшение. Не будем тревожить его.
И медленно вышла...
Утренним рапортом императрицу осведомили, что в горячке генеральс-адъютанта перелом, что опасений нет. О Ланском все говорили с ободряющей улыбкой, делая сочувственное лицо. Екатерина слушала, твердо сжав губы...
Императрицу просто обманывали. Уже отчаялись медики. Один камердинер, наглый парень в пудре, ходил за умирающим. Тайком по ночам он мазал грудь Ланскому какой-то вонючей белой жидкостью из горшка, чтобы не приметила государыня черных пятен на груди фаворита. По ночам камердинер насильно поил Ланского крепким вином, чтобы больной к рассвету, -- как прийти государыне, -- забывался.
-- У-у-у -- мычал, вертел головой Ланской. Он уже не мог сказать "не хочу".
-- Пей, слышь, пей, -- злобно шипел камердинер. -- Доколе возжаться с тобой. Говорят пей, уснешь...
И в ночь на 25 июня 1784 года генеральс-адъютант Ланской уснул навсегда.
Похоронили "Генерала Красную Девицу", по желанию его, в Царскосельском парке у любимой императрицыной тропинки, где еще пылали на высоких штамбах темно-багровые бегонии...