– Андрей, батюшка, что тебе приключилось? – коснулся его плеча Елагин.
– Нос, нос проклятый. Чуть поймаешь, он ровно муха – в скважину шмыг…
– Господин секретарь, не дурите, – сказал Елагин построже.
– Голубчик, душа моя, – нагнулся к бакалавру и Новиков. – Пошто ты за магом со всех ног грянул?
– Ах, вы?.. – повел глазами Кривцов. И закрыл худое лицо ладонями, и заплакал в голос, навзрыд.
– Наваждение, наваждение…
– Пойдем отседова, батюшка, – ласково взял его под руку Елагин.
Негоциант Григор Фихтель выпустил братьев с парадных крылец, а они втроем вышли со двора.
Уже светало.
Белое небо над Невой тронулось холодной желтой зарей. Отлогим глинистым берегом пробирались они к Тучкову мосту. Старый алебардщик уже проснулся от холода и от утреннего боя курантов.
– Словно бы заря, словно и нет, – поморгал ресницами алебардщик. – Кто его знает, а фонарь под мостом тушить самое время.
За Невой заря облила бледным золотом верхушки барок с сеном…
– Беседа наша, сударь, Иван Перфильевич, будет короткой, – покашливая от сырости, говорил Новиков. – Наутро я отбываю в Москву… Бакалавр-то наш, сдается мне, прав: сей Калиостр единое наваждение суть. Может, и знает он какую силишку, нам покуда неведомую, да и морочит весь свет и ту бедную госпожу мучает…
Башмаки глухо постукивали по влажным настилам моста.
– Выслушайте меня, сударь Николай Иванович, с терпением. – Елагин остановился и даже взял Новикова за медную пуговицу синего плаща:
– Может статься, обманщик он, но я исповедаю тако: и ложь, и обман да послужат рабынями Златорозовому Кресту… Посему намерен я сего графа в мой дом на житье позвать, дабы отыскал он нам камень мудрости и соделал золото, как было обещано им в письме из Митавы.
– Пустое затеяли, сударь.
– Николай Иванович, друг мой, не горячитесь… А ежели откроем мы тайну философского камени – ведь воистину наступит тогда златой век человечества.
– Златой век, златой век… – вздохнул Новиков. – Сущее все мечтательство… Нет, заутра я отбываю в Москву.
Бакалавр, облокотясь о деревянные перила, смотрел на белую, едва зажелтевшую пустыню неба и воды.
– Пойдем, Степаныч, – мягко позвал его Новиков.
– Иду, иду, – обернул бакалавр лицо из тумана.
За горбатым мостом выросла мокрая крыша гауптвахты. Ходит у полосатого столба часовой солдат в овчинном дымящем тулупе.
Immortelle Ekatherine II[6]
Кто Аристон сей молодой,
Нежен лицом и душой?..
……………………………
Дней гражданин золотых,
Истый любимец Астреи.
У белой балюстрады на желтом паркете горячие пятна солнца.
За кариатидами бельведера, – полегчавшими, посиневшими, – огромно и ясно видна даль Царского Села: зеленые квадраты стриженых рощ, мостки, коричневые поволоки оврагов, рогатки и скирды скошенного сена, уходящие зелеными чалмами по скату к ветряной мельнице, вертящей четкие крылья.
Ее Величество в белом гарнитуровом шлафроке, – влажные от умывания волосы подобраны в светлый узел, волны волансьена колышатся на груди, – проходит в неспешной прогулке вдоль кариатид воздушной галереи.
В голубых глазах государыни блеснули черные, золотистые искры. Она оглянулась:
– Поспешите, милый друг, Александр Васильевич, али вам не пройти?
В стеклянных дверях наклонно отразились зеленые штофные обои, золоченые карнизы, простенки, и на бельведер неловко протискался Ее Величества секретарь, тучный щеголь Храповицкий в просторном коричневом фраке и в атласном камзоле цвета молока с кофе.
– Инда, матушка, в пот вогнала дверка сия.
За Храповицким, сухо постукивая коготками, выбежали господин Сир и господин Том, поджарые английские собаки, – мордочки узкие, острые уши торчком, серая шерсть, как гладкое серебро, обе в ошейниках красного бархата, – любимцы императрицы.
– Слюшай, батушка, надобно тебе обливанья от пота.
– Обливаюсь, государыня, инда мерзну, да без толку: подобен грецкой губке, водой насыщенной.
Императрица сощурилась, глаза блеснули голубым светом…
Марья Саввишна Перекусихина, придворная камер-фрау, ведала многие тайны этих ясных глаз: они темнели, как твердое железо, они синели, подобно летнему небу, они сияли голубым светом. Ведала также Перекусихина секреты натурального румянца императрицы, приятной свежести ее лица: еще до света, покидая постель, государыня первым делом утирает лицо куском льда и пьет чашку черного левантийского кофе, более крепкого, чем табак морских капитанов.
Приятная полуулыбка всегда приподымает ей привлекательно и как-то по-козьи уголки свежих губ. От ее невысокой, слегка полнеющей фигуры, от белых рук с ямками на локтях, от того, как на круглом подбородке разбегаются при смехе приятные морщинки – лукавая звездочка, – веет чем-то влекущим, податливо-сладостным, грешным.