Перо заскрипело, голос старческий тихо диктует:
– «Сера суть мужское семя металлов, имеет знак солнца».
От алхимических формул Парацельса добрались до книги еврея Абрагама, до разбора магических надписей Николая Фламеля Аш Мезереф на портале парижскаго собора Notre Dame.
Кривцов вслушивается в тишину. Над самой головой, над плафоном «Торжество Справедливости», который кажется снизу желтовато-розовым пятном, ему слышны чьи-то шаги. Точно пугливые нестройные струны отзываются в сердце: «Феличиани там, наверху, ходит в покоях».
Елагин быстро перелистывает «Ключ Соломонов» и «Каббалу».
– Еще запиши для графа: в книге еврея Абрагама рецептура философского камени обозначена тако: «Зеленый Лев. Змея. Молоко Девы»… Постой, батюшка, а в тигелях вы до чего доварились?
Бакалавр смахивает ресницами. Его бледное лицо с померкшими синими глазами розовеет смущенно:
– О чем, сударь, изволите спрашивать?
– Спрашиваю, далеко ли в подвале дело зашло, – доварились до чего, али посуду токмо бьете?
– Доварились, сударь: в семи ретортах зеленое кипит, в семи – серое. И с бурлением. А нынче в ночь господин Калиостр все что-то в медной ступке толок. Ажио вспотел. Ворчит с сердцем. Толок, толок, да и бросил. Сызнова толочи стал.
– Ну, ну. Нынче я сам к вам буду… Может, и сии реторты бурлящие – тоже Калиостровы шутки, однако пиши:
«А сам философский камень, видом гибкий, красный, пахнет морской солью и по свидетельству господина Прелати Алхимика, – хрупкий».
Кривцов обмакнул в чернильницу перо, глянул на серый лист и дрогнул.
Под словами «А сам философский камень» его же рукой в строку раз десять написано: «Феличиани, Феличиани, Феличиани»…
– Ахти, беда.
– Что еще?
– Да чернильных шлепков на лист нагвоздал, уж я табличку сию зачеркну, а вы, сударь, Абрагамово означение – извольте не гневаться – повторите.
– Экая ты, брат, неловкая попадья… Ну вновь пиши. «Ходит, ходит Феличиани», – заскрипел пером бакалавр. До ночи слышен в кабинете диктующий старческий голос, скрипит перо и шелестят бумаги. Дворецкий Африкан, белый, в пушистой седине, моргая белыми ресницами, как ослепшая птица, неслышно войдет и легонько стукнет огнивом, высекая огонь над высокой жирандолью.
– Глаза себе, о сударь мой, слепите, – скажет древний дворецкий, низко кланяясь сухопарой канцелярской спине.
– Поди, дед, поди: тебе на боковую пора.
И уже потрескивают нагоревшие свечи, а в окне, за темными пустотами Невы, мигает тусклый фонарь над корабельной дамбой, когда застучат на лестнице красные каблуки графа Феникса.
Со сна граф кашляет и говорит хрипло. Всклокочена лысая голова, черными вихрями стоят волосы по краям лба, лицо одутловато и заспанно. Точно в римскую тогу, кутается граф в свой черный китайчатый балахон, прожженный бурыми пятнами алхимических жидкостей. Его желтый с красными запятыми чулок полуспущен. Сидя в креслах, он качает стоптанной туфлей, поеживает плечами и сердито зевает со звуком сиплым, собачьим.
– Исполнено ли задание мое?
– Прошу обождать, граф, – канцлер подымает очки на лоб. – Мой секретарь по случайности плеснул чернилами на лист, вам нужный.
Но Кривцов уже подает графу исписанные листы. Калиостро близоруко подносит их к глазам:
– Однако французские обозначения тут неразборчивы, – говорит он, шевеля густыми бровями так строго, что бакалавр тревожится: «А ну как приметит имя ее под сими мараньями?»
Но граф только фыркает и спешно свертывает листы в трубку.
– В подвал, signore, в подвал!
Госпожа из дорожного сундука
Различные шутки, загадки, древние агюфогсмы и Епиктитово нравоучение.
Багровеют угли под навесом кузнечного горна. Закоптели балки над неугасаемой свечой, пирамидой желтого воска, какую ставят на сорокауст в церквах, в поминовенье усопших.
В багровом сумраке поблескивают на дощатом столе стеклянные реторты в трехногих таганах. Пыточным колесом тычется из угла диск неуклюжей электрической машины. Колбы, причудливые щипцы, медные стопки расставлены на полках. Алхимический кабинет канцлера похож на аптеку и на подземную тюрьму. Металлически-кисло пахнут составы, тихо кипящие на огне. Воздух сухой и душный.
Бакалавр, повесив на крюк кафтан, засучив рукава рубахи, налегает крепко на поддувало.
Загудело. Струя огня пробежала по углям. Блеснули выпуклые бока склянок. Красновато озаренное лицо Елагина, – лоб собран в морщины, в багровых отблесках круги очков, – склонилось из тьмы к волшебным составам.