Царицынскую тюрьму граф нашел в таком ркасающе-грязном состоянии, что тут же объявил смотрителю, что если он в сутки не приведет свой замок (!) в исправность, то будет расстрелян... Эти энергические «приветствия» и угрозы имели платонический характер, и, конечно, никогда не были бы приведены в исполнение, но они были необходимы для устранения распущенности в критическую минуту, какую переживала тогда Россия.
Более всего хлопот задавали графу врачи и ученые профессора. «Верите ли, — говорил мне граф, — ей-ей, легче командовать 100-тысячною армией, чем согласить двух профессоров...»
Много возни было также с иностранными делегатами. В числе их были, конечно, и такие светила, как проф. Гирш из Берлина, но и много шушеры, напр., делегаты от Румынии в каких-то фантастических гусарских мундирах, ни аза не смыслившие в медицине, или шведы, которые от Царицына добрели только до Сарепты (25 верст), да там и застряли, да так, что их потом разыскивали мерами полиции... Особенно возмущал графа делегат от Турции. «Эти шельмы, говорил он, — сами разводят чуму, а еще смеют приезжать за нами наблюдать. Пари держу, что присланная к нам бестия не более как цирюльник, получивший медицинский диплом в Пизанском университете: все турецкие «медики» оттуда». На аудиенции у графа турки действительно подтвердили это предвидение.
Покончив с распоряжениями в Царицыне, граф отправился в Астрахань. Попасть туда было нелегко: главный и единственный почтовый тракт от Царицына до Астрахани пролегал через зараженные местности, находившиеся в карантинном оцеплении. Поэтому граф приказал устроить временный путь в обход, через пустынную калмыцкую степь, что и было исполнено в шесть дней. По этому-то пути мы и отправились в двух сквернейших тарантасах, в одном граф со мною, в другом — доктор и ординарец. Трое суток брели мы по голой пустыне, без теплой пищи, без пристанища, по холоду, перенося всякие лишения. Граф перенес все невзгоды с величайшим терпением, ни единым словом не выразил неудовольствия: напротив, был весел, всю дорогу шутил и тут-то рассказал мне анекдот, послуживший, как он выразился, руководящим началом всей его деятельности. Однажды, будучи еще молодым офицером, он послушал разговор двух военных писарей. «Хитрая, брат, штука мазурка!» — «Нисколько, — отвечал собеседник, — мазурка — это вот что: ногами выделывай что хочешь, а в голове расчет держи».
— Всю мою жизнь, — прибавил граф, — я держался этого мудрого правила и ни разу не раскаивался...
Последствия, однако, показали, что он ошибся...
После трехдневного мучительного странствования мы добрались, наконец, до Астрахани. Буквально все население, от мала до велика, высыпало нам навстречу. Все улицы, окна, балконы, даже деревья были усеяны тысячами голов, ревевшими: «Ура!». Густая толпа не только всюду сопровождала графа в его двух с половиной недельном пребывании в городе, но и не отходила ни днем, ни ночью от губернаторского дома, в котором он проживал. Местные остряки уверяли, что астраханцы потому так обрадовались, что с незапамятных времен не видели в своих степях «живого» сановника и что последнее посетившее их высокопоставленное лицо был — Пугачев (никогда, заметим в скобках, в Астрахани не бывавший). Городское управление особым постановлением приняло на себя расходы по содержанию графа и его свиты на все время нашего пребывания. Но граф, поблагодарив городского голову, отказался от такой любезности и все расходы на наше кормление, как и в Царицыне и повсюду, принял на свои средства. Я вел, между прочим, и его личные счета и потому знаю, что ежедневно мы ему обходились довольно дорого, гораздо дороже отпускавшихся ему суточных денег, так что он постоянно приплачивал из своего кармана.
По этому поводу сделаю маленькое отступление. Граф, невзирая на свое армянское происхождение (над которым он постоянно подшучивал, говоря: «Я, братец, армянский человек, хитрый человек»), отличался беспримерным бескорыстием. В обращении с казенными деньгами, предоставлявшимися ему в неограниченном размере и в совершенно бесконтрольное распределение, он был не только неимоверно педантичен, но даже скуп до смешного, что то поразительнее, что в частной жизни он впадал в другую крайность: цены деньгам не знал, никакого значения им не придавал, никогда их не считал, раздавал всякому, кто попросит, и вечно сидел без гроша. <...>
<...> Покончив с делами в Астрахани, граф отправился в зараженные местности, посетил и пресловутую Ветлянку, и, приехав в Царицын, составил подробный отчет Государю и с ним уехал в Петербург, куда прибыл 2 апреля, через два часа после покушения Соловьева.
Общее впечатление свое о ветлянском поручении он характеризовал так: «Это, братец, черт знает что такое. В один месяц стоянки моей с войсками под Эрзерумом я потерял от тифа 6 из 12 генералов и 11 тысяч солдат, и Россия не обмолвилась ни одним словом. Здесь в пять месяцев умерло 475 человек, Бог знает еще от чего, а шуму наделали на всю Европу...»
Скальковский А. Воспоминания о графе Лорис-Меликове // Новое время. 1889. 10 января.
Александр Аполлонович Скальковский — в 1879—1881 гг. правитель канцелярии Лорис-Меликова. Брат писателя и публициста К.А. Скальковского, сотрудника редакции «Нового времени». Обещанное продолжение воспоминаний А. Скальковского о Лорис-Меликове в газете не появилось.
2. В БОРЬБЕ С КРАМОЛОЙ В ХАРЬКОВСКОЙ ГУБЕРНИИ
№ 22
«ХАРЬКОВ ВСТРЕТИЛ ГРАФА НЕ ДРУЖЕЛЮБНО...»
Приехав в Петербург и узнав на вокзале о благополучном избавлении Государя от опасности, граф, не переодеваясь, отправился в Зимний дворец и, возвратясь оттуда, объявил нам, что в Астрахань он больше не возвратится, а едет в Харьков, куда назначается генерал-губернатором. 5-го апреля вышел указ об учреждении временных генерал-губернаторов, облеченных чрезвычайной властью, в С.-Петербурге, Харькове и Одессе, а 20-го наше неизменное трио, т. е. граф, я и ординарец его Писарев, выехали в Харьков на неведомую деятельность. Говорю «неведомую» потому, что кроме коротенького указа об учреждении должности временных генерал-губернаторов, никаких других указаний и инструкций дано не было, зачем едем и что должны делать — было неизвестно, ни одной копейки денег и ни одного человека не отпущено. Вся эта метаморфоза произошла так быстро и неожиданно, что мы не успели даже привести в порядок наших костюмов и, обносившись в странствиях по астраханским степям, представляли по внешности жалкое зрелище. Как теперь вижу графа в истрепанной военной шинели, с повязанным на шее кожечным гарусным шарфом. Мы, его «свита», имели еще более плачевный вид. Я обратил внимание на это графа: «Нельзя сказать, чтобы въезд в Харьков полномочного царского представителя имел торжественный характер». — «Пустяки, братец, — отвечал мне граф, — не важно, как мы въедем, а как выедем». И действительно, когда 10 месяцев спустя граф был уже в Петербурге и в Харьков пришло известие о неудавшемся покушении на его жизнь, в церквах служили молебны, весь город осветился иллюминацией, толпы народа наполняли улицы и все без исключения выражали искреннюю радость.
На вокзале графа встретили представители всех гражданских ведомств и городского управления, но зато вполне отсутствовали высшие военные власти, что для него, как старого, заслуженного, храброго воина было всего чувствительнее, тем более что эта невежливость была умышленная. Мало того, что командующий войсками генерал Минк-виц1, будучи во всех отношениях младшим, не только не счел нужным приехать сам, но распорядился не оказать графу внимания, на которое тот имел право, не выставил почетного караула. Граф по наружности не выказал ни малейшего неудовольствия: напротив, приехав в гостиницу, он тотчас же переоделся в полную парадную форму, отправился к Мин-квицу и, вытянувшись перед ним во фронт, произнес обычную фразу: «Честь имею явиться вашему высокопревосходительству, временный харьковский генерал-губернатор генерал-адъютант граф Лорис-Мели-ков». Этим поступком он сразу поставил 1е$ пеиг$ с1е $оп с61ё*.