Единственно лишь чувство гражданского долга дает смелость утруждать Вас этой просьбой и тем брать на себя серьезнейшую ответственность за качества гражданской миссии, руководящей моим настоящим поступком».
На второй же день, в ответ на это, от правителя дел его канцелярии я получил следующее приглашение, с надписью «в собственные руки, весьма нужное»:
«Граф Михаил Тариелович Аорис-Меликов покорнейше просит вас, Михаил Осипович, пожаловать к нему сегодня, в 8!/2 часов вечера, 24 декабря 1880 г., среда».
У меня запрыгало сердце от этого быстрого приглашения, и в особенности оттого, что это свидание казалось мне трудно достижимым и, во всяком случае, осуществимым лишь при чьей-либо удачной протекции...
Я было и измыслил такую протекцию и находил ее наилучшею, это — прослышав недели три тому назад о приезде в Петербург генерала Б. и зная, что он в отличных отношениях с графом и еще, более того, что (будто бы) его метят на пост товарища министра к Аорис-Меликову, я 11 декабря в 9*/2 часов утра отправился к нему (№ 83, в Европейскую гостиницу). Он дружески, по-старому, встретил меня, расцеловался и, когда я попросил у него протекции для свидания с графом, он наотрез обещал мне это немедленно устроить; но предупредил, что граф не может дать мне более 10 минут свидания и уже ни в каком случае не более 15-ти. На что он, как никто иной, может у графа настоять на назначении мне свидания... Так я с ним и расстался успокоенный.
Прошла неделя, а от него ни гуту! В эту неделю я повидался с своим старым приятелем Дмитрием Петровичем Кладищевым и говорил с ним об обещании Б., но он сообщил мне, что Б. более уже не в фаворе у графа, и советовал мне о свидании хлопотать через генералов Гейнса и Фадеева, которые теперь в большом ходу у министра. Не особенно желая протекции именно этих господ, я письмом напомнил Б. о своих ожиданиях и о его обещании, и вдруг он отвечает мне следующим письмом:
«20 декабря 1880 г.
Многоуважаемый Михаил Осипович, при теперешнем состоянии здоровья графа Михаила Тариеловича Аорис-Меликова и при постоянных усиленных занятиях его, было бы более чем неудобно просить его о назначении Вам особой аудиенции, поэтому советовал бы Вам, не добиваясь такой аудиенции, побывать у графа в один из приемных дней от 11 до 12 часов утра.
Душевно ваш Н.Б.».
Из этого письма я понял, что слух, переданный мне Кладищевым, справедлив... Кстати, от одного грека, присяжного поверенного, узнал я, будто бы Б. выходит в отставку и едет в Грецию по приглашению тамошнего правительства командовать флотом в войне с турками и что эта война будто бы неизбежна...
С другой стороны, по городу ходил слух, что граф Лорис-Меликов по расстроенному здоровью, не могущему примириться с здешним климатом, назначается на пост наместника Кавказского. <...>
Ну, думаю, дело мое плохо; Кладищев прав относительно Б., а он в отношении графа... А другого человека меж министрами или высокопоставленными людьми, для сочувствия и покровительства моей идее я не вижу, не знаю. <...> Была не была, думаю, попытаюсь просить свидания у незнакомого министра прямо, без всякой протекции, письмом...
<...> Итак, наволновавшись довольно, к вечеру 24-го числа нанял я 4-местную карету, захватил с собой свою тетрадку с земельным проектом, нагрузил карету детьми, завез их «на елку» в Николаевскую, к знакомым, выгрузил их там у подъезда, а сам поехал дальше, к историческому... «зданию у Цепного моста»... приснопамятному мне издавна по Мезенцеву и графу Муравьеву, по Каракозовскому делу... Даже в самый тот подъезд и квартиру мне пришлось войти, ибо там-то и живет граф.
Совсем иное впечатление на этот раз сделал на меня этот подъезд и вход вздохов... Как-то весело и приветливо светит там ныне газ, как-то добродушно и учтиво снял с меня швейцар шубу, вестовой донской казак указал мне на вход в комнаты... Совсем по-иному встретил меня рыжий чиновник (вероятно, он и есть правитель канцелярии). Узнав мою фамилию, он удивился, что я рано явился, более чем за 1 /2 часа до назначенного часа, и предложил мне ждать в приемной. По его заявлению, граф занят «наверху» подписью бумаг и освободится никак не ранее как в Ъ1/г часов. Я спросил у него, как мне понимать, что граф назначил мне свидание вечером, да еще и в такой неурядный вечер, как Рождественский сочельник?
На это меня обрадовал чиновник разъяснением, что граф назначает вечерние свидания изредка, в случаях исключительных и по делам, требующим специального внимания.
Начал я мерить шагами приемную и думать... Много я передумал в эти 1 /2 часа. Нечего и повторять здесь этих дум, а заключил свои думы тем, что как бы благословлял меня на это свидание мой покойный батюшка, как бы он приголубил меня за идеи, роящиеся в мозгу моем за последнее время...
На этой мысли звонко ударило на часах 1/г девятого и еще не замолк звук их боя, как отворилась дверь в приемную из внутренних комнат и тот же секретарь, выйдя оттуда, пригласил меня к графу.
Иду по мягкому ковру комнаты, что меж приемной и его кабинетом, а в памяти мелькнула почему-то сцена казни гоголевского Остапа, когда тот с своего эшафота крикнул в толпу до своего батько Тараса Бульбы:
«Чи ты видышь менэ, батько?»...
Войдя в обширный кабинет, я запер за собою дверь и, мельком за-метя сидящую за огромным письменным столом, что посредине комнаты, сгорбленную над бумагами фигуру генерала, довольно громко и явственно сказал: «Здравствуйте, граф».
Ответа не было. Озадаченный этим, я остановился как вкопанный. Прошла секунда или две. Я во все глаза глядел на него, а он дописал что-то, росчеркнулся, быстро встал с рабочего стула и, обогнув стол, сделал ко мне два-три шага и протянул руку.
Тут я заметил, что росту он среднего, ниже меня вершка на I1 / и фигурой, хотя сложен не дурно, но не внушителен и не молодцеват, а скорее делает впечатление сильно усталого человека, но блеснувшие глаза...
—- Здравствуйте, художник, — сказал он ласковым и симпатичным тоном голоса. — Садитесь, родной, и что прикажете?
Указал он на стул как раз против, через стол от места, где он сидел и где снова теперь сел.
Сел я, и мы прямо встретились всеми четырьмя нашими глазами в упор. Прошел момент многозначительного безмолвного знакомства.
Чудесные глаза его заискрились так ласково, так умно и так в то же время проницательно, что он в один миг подкупил полное мое доверие, и вся неловкость и неудобство первого знакомства с новою и высокопоставленною личностью моментально исчезли.
На вид ему лет 55 или 58, кабы мерил его нашею северною меркою, а так как он южанин, армянин, то может быть ему и более. Волосы на голове, густых баках и усах из смолисто-черных делаются сивыми, а местами — почти седыми, что очень эффектно для живописного портрета. Но игра выражений и мысли в его чертах, а в особенности в его удивительных глазах — таковы, что их никогда не передаст никакая фотография, а писать бы я мог с него большой этюд-портрет с наслаждением и, пожалуй, с успехом...
— Позвольте, ваше сиятельство, ранее изложения поводов предстоящего разговора, для прямоты и удобства мне передачи вам своих идей, временно забыть, что я беседую с графом, министром и генерал-адъютантом, а видеть в вас лишь равноправного с собой гражданина?
— Не только «временно», но прошу вас относиться ко мне не иначе, как так, и постоянно.
— С другой стороны, позвольте вас просить также забыть, что перед вами художник, артист, а мерить и судить обо мне только как о гражданине...
— Это к че^лу же, — перебил он, — ваша профессия не исключает для вас возможности быть «гражданином» в высшем смысле этого слова, чему в истории...
— Я однако ж прошу вас отрешиться от предвзятого взгляда на нас, артистов, которым наделяется нам как бы неизбежный при нашей свободной профессии грех опоэтизирования и фантазии во всех вопросах и делах практического и реального свойства.
— Извольте, я сумею вас выслушать и понять как следует. Говорите, в чем же дело?
— Нынче летом, с весны, я был в Париже. Ко мне высылались туда несколько наших главных ежедневных газет. Жадно читая их, я до боли сердца впечатлялся известиями из разных концов России и день ото дня более мрачного свойства о предвестиях голода...