— Н-ууу-ссс, — значительно промычал граф.
— В то же самое время, восстановляя в своей памяти все истории первой французской революции, для особой, специально-художественной цели, я жадно читал по этому предмету разные сочинения. Сопоставляя невольно и сравнивая меж собой причины, вызвавшие явления французского террора, с бедствиями нашего...
— Что же тут общего? — строго перебил меня граф.
— Я разумею такие общие явления, как голод, например, обеднение низших сословий в государстве, аграрные условия и т. п.
— Хорошо-с, — поощрил он.
Я продолжал: познакомясь с экономическими программами Тюрго, Монтескье, Мирабо1 и др., включительно с пьяными фантазиями по этим вопросам нынешних коммунаров, а затем, возвратясь в Петербург, я поглотил все, что мог, из усилий русского мозга по части земельного устройства крестьян: прочел кн. Васильчикова, проф. Ян-сона2 и следил за всеми дебатами и полемиками о недостаточности
1^»
крестьянских наделов, о перенаделах и т. п. и ни с чем из прочтенного не согласился, т. е. признав во многих из этих научных трудов неоспоримые статистические факты, я не мог согласиться с их выводами, находя одни — неосуществимыми химерами, другие — лишь либеральным кокетничаньем, а иные просто бесполезными...
— Прекрасно, — перебил граф, — но вы ошибетесь, если вздумаете построить какую-либо новую систему для России на французских фундаментах, о которых вы упомянули...
— Нет, граф, смею уверить вас, что все, что мной упомянуто уже и что можно упомянуть еще об аграрном устройстве Англо-Ирландии, Италии или хоть бы Германии, сделано и сделается мною лишь затем, во-первых, чтобы вам было ведомо, что я хотя несколько, но уже в курсе предмета, о котором говорю, а во-вторых, для того, что все упоминающиеся здесь системы, как иноземные, так и свои, русские, примененные уже на практике, как равно и теории, проектируемые лишь (как, напр., Янсоновская о недостаточности наделов) — неприменимы, по моему убеждению, к условиям русского национального, исторического быта, что я иду против всех их в совокупности и осмелюсь предложить на ваш суд нечто вполне своеобразное, основанное на старо-древних русско-народных традициях, служащих к большому укреплению государственной власти и общественного спокойствия и довольства...
— Что же это за система, вы изложили ее письменно? — спросил граф, протягивая через стол руку к тетрадке, что я держал в руках (этой самой, в которой я теперь пишу): — Вы можете у меня оставить это для прочтения.
— Извините, но я предпочел бы прочесть сам, чтобы пропустить все лишнее, так как это лишь эскиз проекта, и притом написанный торопливо, с ошибками, помарками.
— Ох, родной, — с усмешкой и косясь глазами на эту тетрадку, сказал граф, — сколько же времени нужно, чтобы ее прочесть? Ведь я мученик. Верьте, что у меня совсем нет свободного времени...
— Чтобы прочесть не захлебываясь от торопливости, нркно около часа, граф. Как мне быть, я и сам страдаю: мне стыдно, что насилую ваше внимание...
Во время нашего разговора ему несколько раз подавали большие пакеты, на адреса которых он торопливо взглядывал. Также прочел одну или две депеши и сделал на них пометки. Я пробовал останавливаться говорить, когда он обращал внимание на свои бумаги.
— Пожалуйста, продолжайте, я слушаю, — понукал он.
Когда дело дошло до чтения, он заботливо вынул свои часы, взглянул на них и встал.
— У вас, родной, есть время меня обождать 1 /2 часа, меня уже ждут, покурите.
Он вышел. Оставшись у стола, на котором лежала масса раскрытых писем, бумаг, телеграмм, я почувствовал себя неловко, хотя мне льстило такое доверие графа. Я вышел в смежную комнату, через которую вошел в кабинет, и присел там у стола, на диване.
Через 5 минут из кабинета вынес слуга для меня стакан чаю и раскрытый порт-папирос, который я ранее видал в руках хозяина.
Лицо, как и вся скромная и изящная фигура этого слуги, меня поразили: столько скромного и серьезного достоинства светилось в больших серо-голубых глазах этого молодого человека, что впечатлению, которое он делал, мог бы позавидовать любой благорожденный аристократ...
Ровно через 1 /2 часа меня снова попросили в кабинет, куда уже вернулся граф. Мы молча сели. Он казался еще более усталым, но тотчас же при разговоре оживился.
— У меня и теперь к вашим услугам не более !/2 часа. Ведь в это время вы прочесть не успеете?
— Едва ли, граф, а, впрочем, попробую.
— Нет, так не стоит. Знаете что, дорогой мой, одно из двух: или оставьте мне вашу тетрадку, и я даю вам слово прочесть ее до завтрашнего утра, — или обождите до первого свободного для меня вечера, когда я приглашу вас часа на два, и более, чтобы было времени и толково прочесть, и сделать о прочитанном суждение и выводы.
Я, конечно, выбрал последнее. Тут граф сам начал говорить:
— Вы говорили давеча о неурожае, о нынешнем голоде; раздувает этот вопрос и вся пресса, но это не верно, смею в том вас заверить.
— Я уже знаю ваш взгляд на этот предмет из газет...
— Что газеты... Но я даю слово, что при нынешней го-ло-ду-хе у нас, в России, за будущие 8 месяцев до нового урожая умрет или может умереть от голоду во всяком случае не более того, сколько от голоду же помирает народу в одну или, лучше сказать, в каждую неделю — в городе Лондоне, в богатейшем центре самого богатого европейского государства, а это, согласитесь, еще невозможно назвать голодом, к тому же, мое слово обеспечивается принятием решительных мер, которые объявятся не далее как через две недели после нового года.
— О, кабы вашими устами мед пить... А нельзя ли узнать, если это не будет с моей стороны нескромностью, какие будут эти спасательные меры?
— Да уж, конечно, не новые субсидии да подкармливания голодающего и развращающегося этими подачками народа, — с усмешкой сказал граф и добавил: — Слава Богу, 18 уже миллионов ухлопали на это нелепое дело... Нет, уж новых трат на это не будет более отныне.
— А что же, граф? — настаивал я.
— О, есть многое... хотя бы раскопка и эксплуатация (таких-то и таких-то) соляных пластов и залежей (не упомню этих названий), к чему привлечется обиженное неурожаем население, затем — расчистка и регулирование всей площади казенных лесов; ирригация безводных и черноземных степей.
— И облесение? — вставил я.
— Конечно, со временем и облесение, — продолжал он, все более воодушевляясь, — затем устройство подъездных железнодорожных путей, — кажется, так он сказал, — и мало ли чего есть, за работой над чем голодающий люд может накормить себя и затрата на что правительства не будет для него убылью, а напротив...
— Не могу не выразить своего восхищения этим мерам, граф, тем более что (как вы услышите из моей записки) они предусмотрены и в моей системе; я с радостью верю в благодеятельность этих мер: они, без сомнения, парализуют грозное впечатление голода, которым угнетена не только масса пострадавшего от нынешнего неурожая населения Юго-Восточной России, но и все русское общество...
— Повторяю, — опять начал граф, — что мнения о голоде, постигшем будто бы Россию, вздуты и крайне преувеличены...
Тут граф привел несколько цифр, выражающих нормальный (общий) сбор хлебов в империи (в четвертях), привел максимальную цифру четвертей общего урожая, разделяя эту цифру на части, идущие на местное годовое продовольствие, на запас, на вывоз за границу и, сопоставив с этим цифру нынешнего урожая, вывел минус недобора, очень значительный и по его мнению, но, принимая в счет имеющиеся запасы прошлых лет в некоторых частях империи, он очень определенно и логично отверг трагический характер нынешнего неурожая. Я не могу в подробности привести эту часть разговора, так как не мог удержать в памяти цифр.
В заключение граф выразил, что впечатление нынешнего неурожая было бы еле заметно, если бы наш рубль был рублем.
— Вот где и в чем наше истинное горе! Даешь рубль, а его принимают чуть что не за полтинник...
— Но, граф, — решился сказать я, — все меры, о которых вы изволили говорить, суть паллиативы, могущие ослабить наступивший неурожайный пароксизм; вероятно, и вы смотрите на них не иначе, ими не излечить коренных причин болезней, порождающих такие пароксизмы.