— С Божьей помощью мы и до основных причин доберемся. Да вот, — оживленно сказал он, — посмотрите...
Тут он взял со стола один из синих больших пакетов, при мне только что полученных и вскрытых им. Из пакета вынул несколько отчетливо и убористо исписанных тетрадей.
— Теперь возвращаются назад сенаторы, делавшие по губерниям ревизии, вот их труды (указал он на кучу таких же больших пакетов на столе). — Вот при вас доставлено от сенатора Шамшина, смотрите... (и стал читать заголовки тетрадей):
«Продовольственные средства крестьян (такого-то) уезда или волости».
На второй тетради:
«О крестьянских наделах» и т. п., прочел он несколько заглавий.
— Вот этим путем мы доберемся и до основных причин болезней...
Так и чесался у меня язык высказать свое сомнение по поводу
пресловутых «сенаторских ревизий», да не посмел после отчетливо выраженной графом веры в них; а все-таки не удержался и сказал:
— Да чуть ли не самая главная из искомых причин только что с такой яркостью выразилась в недавнем процессе здешнего уголовного суда по делу судившихся крестьян гр. Бобринского...3
Глаза графа ярко сверкнули при этой моей фразе.
— О, с каким восторгом я дождался их оправдательного вердикта!..
— Вот, кстати, граф, — сказал я, — не позволите ли сделать вам вопрос: что делать этим обеленным и оправданным крестьянам? Ведь им нет иной дороги, как войти снова в те же самые условия созданного для них быта, который уже довел их до преступления и до скамьи подсудимых... (я замер от ожидания ответа графа).
Он на момент задумался.
— Да, ведь подобный вердикт — палка о двух концах.
— А если спина, по которой попадает сия метафорическая палка, не ощутительна, — решил возразить я, — что тогда делать этим оправданным крестьянам?
— Ну, как не ощутительна! Ведь этот факт возбуждает общественное негодование, а ведь общественное мнение — сила!
— Да, конечно, но это сила отвлеченная, не реальная и потому вовсе не действительная для людей не щекотливых, чему мы видим столько примеров в аграрной передряге, происходящей теперь в Ирландии... Вот если бы сила общественного мнения могла бы его «бойкотировать»...
— Что вы сказали?
— Отлучить от себя, как сделали ирландцы, лигитинеры, отлуча Бойкота...4
— А, знаю... — усмехнулся граф. — Нину! — произнес он междометие, и на том неоконченный разговор этот оборвался.
Но я продолжал его в ином направлении:
— Однако ж, есть средства, обойдя даже нужду в возбркдении общественного мнения, а также и меры «бойкотирования», устроить по-новому судьбу крестьян, в чем и состоит моя система...
— По французской мерке? — насмешливо прервал граф.
— О, нет! Смею уверить вас в противном, и даже настолько, что если бы вы нашли хотя намек в моей системе «земельной реформы» на что-либо чужое, не русское, то я готов бы себя обречь повешению на любом фонаре против ваших окон.
Он улыбнулся, слушая.
— Напротив, — продолжал я, — могу уверить вас, что моя идея покоится на старо-древних народно-государственных российских традициях и, будучи вполне независимой от формы правления, во всяком случае, должна служить не к послаблению, а к утверждению и усилению государственной власти правительства...
— Да, да! — серьезно и вопросительно сказал он. — В таком случае еще раз предлагаю вам на выбор: оставить ли вашу тетрадку мне на ночь для прочтения, чтобы, познакомясь с ней заранее, удобней было бы говорить и судить о вашей идее, или вы обождете, когда у меня будет первый свободный вечер, когда я приглашу вас и прочесть, и поговорить?
Я остановился на последнем. Затем разговор обратился на настоящую деятельность министра. Так же просто и без малейшей эффек-тации граф сообщил мне о том, как он чувствовал себя не готовым к многотрудным и тяжким обязанностям в момент, когда государю угодно было призвать его к этой деятельности...
— Едва совладал с собой, едва не растерялся... — простодушно и искренно сказал он.
Эта откровенность и человечность приводили меня в восторг.
— Знаете, — продолжал он, — при начале мне, неподготовленному, пришлось разом бороться со столькими противными и сильными течениями, что я чуть не спасовал, боясь, что не выгребу...
— Граф, — не удержался наконец я, — не хотел бы я казаться льстивым, но не могу не высказать вам своего правдивого восторга, что вы в труднейшую и тяжелую пору общественного уныния и страха — так выгребли... — тут я встал со стула, — выгребли с таким достоинством и тактом, что вам в ножки следует кланяться... — сказал я, да и струсил: — Не похоже ли это на хамское низкопоклонство, на лесть пред силой, властью? — Так струсил за собственное достоинство, что чувствовал, как покраснел, я растерялся и разом сел.
Граф молчал, потупя глаза, и думал. Боже мой, как я раскаивался в этот момент за вылетевшую фразу! А ведь сказал ее от чистейшего сердца и по искреннему убеждению...
Что думал в этот момент Лорис-Меликов, сей новый человек, Христос его ведает!.. Только бы не заподозрил меня в гнусной лести!..
Прошло несколько мгновений в молчании. Наконец граф прервал молчание:
— А много дела... много впереди...
— В городе ходит слух, будто здоровье ваше не выносит здешнего климата, что будто вы назначены на пост Кавказского наместника, вместо великого князя Михаила Николаевича? Правда ли это?
— Неправда, — прямо ответил он и снова весело и ласково взглянул на меня. — Мне невозможно разбирать климаты и положительно некогда хворать... А, кстати, — переменил он тон, — вы делали памятник моему дяде — кажется, так он сказал, — на Кавказе, князю Аргутинскому, вот ему? — под вел меня к стене и указал на большую фотографию в раме.
— Нет, граф, не я, и я не знаю, кто.
— Но вы делали маленькую статуэтку его, что у генерала Исакова?5
— Тоже не я.
— А я почему-то приписывал это вам, она мне очень нравится. Не можете ли для меня сделать такой же экземпляр, я вам дам письмо к генералу Исакову?
— Я с большим бы удовольствием, граф, и генерала Исакова я давно лично знаю, но...
— Что же «но»?
— Но это было бы нарушением интереса автора этой статуэтки...
Не успел я ехце кончить эту фразу, как он торопливо положил мне
одну руку на плечо, а другой взял мою руку:
— Ох, родной, благодарю вас... это у меня из ума вон...
— Я побуду, граф, у генерала Исакова и узнаю, кто автор статуэтки, и затем, если вам угодно, повидаюсь с ним и передам ваше желание; если же автора нет в живых, тогда другое дело...
— Еще раз благодарю...
Тут я вспомнил, не злоупотребляю ли я временем и любезностью хозяина, хотя он ничем не дал этого заметить. Я взял свои шляпу и тетрадку и сделал вид, что желаю откланяться, но он еще задержал меня одну-две минуты, спросив:
— А где ваша мастерская, художник?
Я отвечал, что здесь, в городе эту зиму нет, а что с весны я дезертирую в Париж, где уже нанята постоянная квартира и отделывается мастерская.
— Вот как! — удивился он. — А почему?
— Долго говорить, граф, а я и так отнял у вас слишком много времени...
— Но ведь вы здесь на службе?
— Да, граф, но откуда вы это знаете?
— От вашего товарища, художника Айвазовского, который, как и вы, тоже в морском ведомстве.
— От этой службы, граф, мне ни тепло, ни холодно, т. е. скорее холодно, ибо я, считаясь 22 года на коронной слркбе, последний десяток лет не получаю ни жалованья, ни содержания, ни заказов, ни повышений... Но не думайте, пожалуйста, что этим я жалуюсь вам: я лишь поясняю, что дезертирую за границу и оставляю здешнюю службу, потому что представляю собою зерно, раздавленное жерновом.
— Вот как! — удивился граф, внимательно и серьезно взглянув мне в глаза.
Не понял я, что означал этот взгляд... Но, во всяком случае, фразе моей было придано значение...
Я стал было прощаться, да вспомнил:
— Мною сделана в настоящее время статуя императрицы Екатерины И, копия с моей же статуи, что здесь на Невском, на памятнике. Эту копию сделал я тоже для памятника в г. Ирбите. У нас обычай, всякий публичный памятник, перед отливкой его из металла, представлять на воззрение государя в гипсе. Позвольте просить вас, граф, доложить Его Величеству: желает ли он осмотреть статую и, если желает, то угодно ли Его Величеству, чтобы я выставил ее в одной из зал вокзала Николаевской железной дороги, где удобнее будет смотреть ее государю, нежели в частном литейном заводе Моранда?