Через день после моего первого посещения граф заехал ко мне на квартиру, познакомился с моей женой и высказал снова такое искреннее желание сойтись покороче, что мы стали видаться довольно часто. В это лето себя он чувствовал настолько порядочно, что всякий день выезжал и, обыкновенно выйдя из экипажа, прохаживался некоторое пространство пешком. Положение его тогда было еще не выяснено, и трудно было считать его окончательно сошедшим со сцены, а потому знакомством его дорожили, и он редко бывал дома один; в Висбадене проживало много русских, и большинство из них, время от времени, навещало его, а из старых знакомых не мало было таких, которые заезжали в Висбаден нарочно для свидания с ним. Лечившиеся в этот сезон в Висбадене датский и греческий короли и приезжавший к ним в гости принц Уэльский также побывали у него: не раз встречал я в его кабинете принца нассауского Николая1 и супругу его — графиню Меренберг, дочь поэта Пушкина2. Я, как человек мало общественный, не с особенной охотой заходил к графу, зная, что у него неизбежно наткнешься на какое-нибудь новое знакомство, а потому тем более бывал редко, когда его ландо подъезжало под балкон моей квартиры и он вызывал меня, чтобы узнать, дома ли я и можно ли с часок поболтать? — тогда можно было с ним беседовать по душе, не стесняясь присутствием незнакомых лиц.
Для общей характеристики взглядов графа Михаила Тариеловича могу повторить только сказанное рке мною раньше о его политических убеждениях относительно благоусгроения России и разве прибавить, что и в обсуждениях западноевропейской политики он всегда оставался на точке зрения последовательного либерала, строго убежденного защитника органического прогресса, с одинаковым несочувствием относившегося ко всем явлениям, задерживающим нормальный рост и правильное развитие народов, с какой бы стороны эти явления ни обнаруживались, со стороны ли нетерпеливых, радикальных теоретиков, спешивших приложить принципы, выработанные работой передовых кабинетных мыслителей, к государственной жизни, или со стороны представителей реакции, не пренебрегающих никакими мерами, чтобы искусственно задержать пробуждающееся самосознание народных масс, вместо того чтобы открыть ему правильные пути для его последовательного развития. Поэтому он одинаково горячо восставал и против нездорового преобладания, приобретенного радикалами на дела Франции, и против той политики железа и ежовых рукавицах, какую с таким успехом применяет Бисмарк3 в делах той остальной Европы, которая входит в орбиту германского влияния. Но доктринером графа назвать было нельзя; от доктринерства его спасали его редкий здравый смысл и та обширная и всесторонняя практическая деятельность, через которую он прошел; он хорошо понимал, что жизнь государства так сложна и разнообразна, что не может быть уложена в известные рамки и подчинена заранее составленной программе, а потому даже для ошибок людей не сочувственных ему взглядов склонен был находить если не оправдание, то объяснение в этих неподдающихся кабинетному предусмотрению условиях жизни. Помню однажды, беседуя по поводу того, как французские радикалы, начиная с Гамбетты4 и кончая Флоке5, лишь только достигали сами кормила правления, неминуемо вынуждены были подменивать свой яркий радикализм — убеждениями более бледных цветов и начинали устраивать разные уступки действительности, граф сказал: «Да, принципы — одно, а власть — другое, и, связавши их вместе, далеко не уедешь; это все равно что запречь в одну упряжку ломовую лошадь с кровным скакуном. У нас это очень наглядно и остроумно объяснил покойный министр народного просвещения Ковалевский: когда он из попечителей Московского учебного округа был назначен министром, то на одном из первых докладов директор департамента представляет ему на утверждение три ходатайства его же, Ковалевского6, по званию попечителя, и на все три Ковалевский-министр кладет резолюцию: отказать; тогда удивленный директор решается ему заметить, — что ведь это его же собственные ходатайства, и на это Ковалевский дал следующий ответ: «Знаю, но я писал эти ходатайства, когда не был министром; когда стоишь внизу, то обыкновенно многого не видишь, а как заберешься на верхушку горы, то горизонт делается шире и тут только лучше начинаешь отличать соотношение предметов, лежащих у тебя под ногами».
Политических споров между нами не возникало, так как мы мало расходились в основных убеждениях, а если иногда и встречались разногласия в мелочах, то граф, не терпевший мелочных и праздных препирательств, обыкновенно первый же старался прекратить их миролюбивым образом. Кроме рассуждений о политике, он любил также передавать разные эпизоды из всего им пережитого, слышанного или читанного, много сообщал о Кавказе, не только о современном по своим личным впечатления, но и из прежней его истории, почерпнутой им из источников печатных и не печатных. Рассказчик он был увлекательный, умел схватить выдающуюся сторону передаваемого и представить так рельефно и обстоятельно, что, слушая его, казалось, читаешь интересно написанную книгу; при его богатой памяти, запас этих рассказов был до того неистощим, что редкий день я уходил от него, не выслушав чего-нибудь нового, оригинального, и крепко теперь упрекаю себя, что не записывал тотчас же всего, оттого многое мною или позабыто, или не может быть восстановлено в той блестящей, талантливой передаче, которая давала этим рассказам особенный интерес, обрисовывая лучше всего замечательную личность самого рассказчика. Конечно, со временем личность графа и вся его деятельность будет подробно и со всех сторон изучены будущими биографами на основании официальных документов; я же постараюсь сообщить то немногое, что сохранилось у меня в памяти из рассказов графа о его детстве и ранней молодости, полагая, что и эти скудные данные могут пригодиться для выяснения образования его характера, а также отчасти познакомить современников с его, так сказать, доисторическим периодом жизни.