«Поверь мне, дочь моя, он умер; не нам его ждать, а он нас ждет; мне хорошо, потому что я много старше тебя и, конечно, первый с ним встречусь».
Как бы человек ни был добр, он перестает навещать людей, на которых тяжело смотреть. Кончилось тем, что старик Дантес остался в полном одиночестве. Я больше не видел, чтобы кто-нибудь подымался к нему, кроме каких-то неизвестных людей, которые время от времени заходили к нему и затем потихоньку спускались с узлами. Я скоро догадался, что было в этих узлах: он продавал мало-помалу все, что имел, для насущного хлеба. Наконец, бедняга дошел до своего последнего скарба. Он задолжал за квартиру; хозяин грозился выгнать его; он попросил подождать еще неделю, и тот согласился; я знаю это от самого хозяина, он зашел ко мне, выходя от старика.
После этого я еще три дня слышал, как он по-прежнему расхаживает по комнате, но на четвертый день я уже ничего не слыхал. Я решил зайти к нему; дверь была заперта. В замочную скважину я увидел его бледным и изнуренным и подумал, что он захворал; я уведомил господина Морреля и побежал за Мерседес. Оба тотчас же пришли. Господин Моррель привел с собой доктора; доктор нашел у больного желудочно-кишечное воспаление и предписал ему диету. Я был при этом, господин аббат, и никогда не забуду улыбки старика, когда он услышал это предписание. С тех пор он уже не запирал двери: у него было законное основание не есть; доктор предписал ему диету.
У аббата вырвался подавленный стон.
— Мой рассказ вас занимает, господин аббат? — спросил Кадрусс.
— Да, — отвечал аббат, — он очень трогателен.
— Мерседес пришла во второй раз; она нашла в нем такую перемену, что, как и в первый раз, хотела взять его себе. Господин Моррель был того же мнения и хотел перевезти его силой. Но старик так страшно кричал, что они испугались. Мерседес осталась у его постели, а господин Моррель ушел, сделав ей знак, что оставляет кошелек с деньгами на камине. Но старик, вооруженный докторским предписанием, ничего не хотел есть. Наконец, после девятидневного поста он умер, проклиная тех, кто был причиной его несчастья. Он говорил Мерседес:
«Если вы когда-нибудь увидите Эдмона, скажите ему, что я умер благословляя его».
Аббат встал, прошелся два раза по комнате, прижимая дрожащую руку к пересохшему горлу.
— И вы полагаете, что он умер…
— С голоду, господин аббат, с голоду! — отвечал Кадрусс. — Я в этом так же уверен, как в том, что мы с вами христиане.
Аббат судорожно схватил наполовину полный стакан с водой, выпил его залпом и с покрасневшими глазами и бледным лицом снова сел на свое место.
— Согласитесь, что это большое несчастье, — сказал он глухим голосом.
— Тем более, что не бог, а люди ему причиной.
— Перейдемте же к этим людям, — сказал аббат. — Но помните, — добавил он почти угрожающим голосом, — что вы обязались сказать мне все. Так что же эти люди, которые умертвили сына отчаянием, а отца голодом?
— Двое его завистников: один — из-за любви, другой — из честолюбия:
Фернан и Данглар.
— До чего довела их зависть? Говорите!
— Они донесли на Эдмона, что он бонапартистский агент.
— Но кто из них донес на него?» Кто подлинный виновник?
— Оба, господин аббат; один написал письмо, другой отнес его на почту.
— А где было написано это письмо?
— В самом «Резерве», накануне свадьбы.
— Так и есть! — прошептал аббат. — О Фариа, Фариа! Как ты знал людей и их дела!
— Что вы говорите? — спросил Кадрусс.
— Ничего, — отвечал аббат, — продолжайте.
— Данглар написал донос левой рукой, чтобы не узнали его почерка, а Фернан отнес на почту.
— Но и вы были при этом! — воскликнул вдруг аббат.
— Я? — отвечал удивленный Кадрусс. — Кто вам сказал, что я был при этом?
Аббат увидел, что зашел слишком далеко.
— Никто не говорил, — сказал он, — но, чтобы знать такие подробности, нужно было быть при этом.
— Вы правы, — сказал Кадрусс глухим голосом, — я был при этом.
— И вы не воспротивились этой гнусности? — сказал аббат. — Тогда вы их сообщник.
— Господин аббат, — отвечал Кадрусс, — они напоили меня до того, что я почти совсем лишился рассудка. Я видел все, как в тумане. Я говорил им все, что может сказать человек в таком состоянии, но они отвечали мне, что это только шутка с их стороны и что эта шутка не будет иметь никаких последствий.
— Но на следующий день, сударь, на следующий день вы увидели, что она все же имела последствия. Однако вы промолчали, хотя были при том, как арестовали Дантеса.
— Да, господин аббат, я был при этом и хотел говорить; я хотел все рассказать, но Данглар удержал меня.
«А если окажется, — сказал он мне, — что он виновен, что он в самом деле был на Эльбе и ему поручили передать письмо бонапартистскому комитету в Париже, если это письмо при нем найдут, то ведь на его заступников будут смотреть, как на его сообщников».
Я побоялся в такие времена быть замешанным в политическое дело и промолчал; сознаюсь, эта была подлая трусость с моей стороны, но не преступление.
— Понимаю; вы умыли руки, вот и все.
— Да, господин аббат, — отвечал Кадрусс, — и совесть мучит меня за это день и ночь. Клянусь вам, я часто молю бога, чтобы он простил мне, тем более что это прегрешение, единственное за всю мою жизнь, в котором я серьезно виню себя, — несомненно причина всех моих бед. Я расплачиваюсь за минуту слабости; поэтому-то я всегда говорю Карконте, когда она жалуется на судьбу: «Молчи, жена, видно, так богу угодно».
И Кадрусс с искренним раскаянием опустил голову.
— Ваше чистосердечие заслуживает похвалы, — сказал аббат, — кто так кается, тот достоин прощения.
— К несчастью, — прервал Кадрусс, — Эдмон умер, не простив меня.
— Он ничего не знал… — сказал аббат.
— Но теперь он, может быть, знает, — возразил Кадрусс, — говорят, мертвые знают все.
Наступило молчание. Аббат встал и в задумчивости прохаживался по комнате, потом возвратился на свое место и снова сел.
— Вы мне уже несколько раз называли какого-то господина Морреля, сказал он. — Кто это такой?
— Это владелец «Фараона», хозяин Дантеса.
— А какую роль играл этот человек во всем этом печальном деле? спросил аббат.
— Роль честного человека, мужественного и отзывчивого. Он раз двадцать ходатайствовал за Дантеса. Когда возвратился император, он писал, умолял, грозил, так что при второй реставрации его самого сильно преследовали за бонапартизм. Десять раз, как я вам уже говорил, он приходил к отцу Дантеса с намерением взять его к себе, а накануне или за два дня до его смерти, как я тоже вам уже говорил, он оставил на камине кошелек с деньгами; из этих денег заплатили долги старика и на них же его похоронили, так что бедняга мог по крайней мере умереть так же, как жил, не будучи никому в тягость. У меня и по сей день хранится этот кошелек, большой красный кошелек, вязаный.
— Этот господин Моррель жив? — спросил аббат.
— Жив, — сказал Кадрусс.
— И, верно, небо благословило его — он богат, счастлив?..
Кадрусс горько усмехнулся.
— Счастлив, вроде меня, — сказал он.
— Как, господин Моррель несчастлив? — воскликнул аббат.
— Он на краю нищеты, господин аббат, и, что еще хуже, ему грозит бесчестие.
— Почему?
— Дело в том, — начал Кадрусс, — что после двадцатипятилетних трудов, заняв самое почетное место среди марсельских купцов, господин Моррель разорен дотла. Он потерял в два года пять кораблей, стал жертвой трех банкротств, и теперь вся его надежда на этот самый «Фараон», которым командовал бедный Дантес; он скоро должен возвратиться из Индии с грузом кошенили и индиго. Если этот корабль потонет, как и другие, господин Моррель погиб.
— А есть ли у этого несчастного жена, дети?
— Да, у него есть жена, которая все переносит, как святая; у него есть дочь, которая хотела выйти замуж за любимого человека, но теперь родители не позволяют ему жениться на обедневшей девушке. Кроме того, у него есть сын, офицер; но вы понимаете, что все это только усугубляет горе несчастного, а не утешает его. Если бы он был один, он пустил бы себе пулю в лоб, и кончено.