У него было длинное бледное лицо, узкий череп с несколькими седыми прядями, мертвенные глаза, отвислые губы. Он держал в руке скакалку и пристально смотрел на пятилетнюю девочку, которая сажала хворостинки в песчаное дно высохшего ручья. Ее платье было отделано кружевами; время от времени она поднимала на старика большие глаза, окруженные синевой. Она была бледная и худенькая. Устроив свой садик, она улыбнулась бесцветными губами. Тогда старик отвернулся и вытер со щеки слезу. Я спрятался, чтобы понаблюдать за ним, и обнаружил, что это был человек скорее больной, чем старый. Он был одет изящно, но двигался неуклюже и с трудом. Наверно, его разбил паралич и усыпил в его душе все, кроме любви к больной девочке, игравшей в песке.
Эта встреча не отличалась ничем необыкновенным, но она оставила во мне глубокое, мучительное воспоминание. Выражение этого печального, страдальческого лица, казалось, говорило, что все наши распри и честолюбивые помыслы — только суета пред лицом неизбежности. «Этот человек, — решил я, — чужд наших раздоров. Он‑то не занимается выборами, он избег наших мелких бед по грозной милости страдания, которое возвышает его над нами».
С этими мыслями я подошел к дому редактора. Он сидел в гостиной и держал двух или трех детей на коленях, а Других— на плечах. Дети торчали даже из его карманов. Все они называли его «папа» и тянули за бороду. Он казался другим человеком. Он был в новом сюртуке, чистом белье и весь благоухал лавандой; у него было такое доброе, довольное выражение лица, что нельзя было его узнать. Комната, полная цветов, казалась веселой, как он сам.
Он протянул мне огромную мягкую руку.
Вошла женщина, бледная, хрупкая, слегка увядшая, но приятная, с тусклыми золотистыми волосами и фиалковыми глазами, изящная, несмотря на испорченную талию.
— Позвольте представить вас госпоже Планшонне, — сказал хозяин.
Казалось, он ею гордится, и, правда, она была очаровательна; я бы никогда не поверил, что человек, сложенный как мой редактор, может похвастать такой прелестной женой!
Ее наряд меня восхитил: он был светлым и легким — вот все, что я могу о нем сказать. В те времена я еще не умел ни разбираться в женском наряде, ни даже отделять его от женщины. Теперь я умею, но это умение не доставляет мне никакого удовольствия. От г — жи Планшонне исходило очарование, и жилище отражало гармонию и прелесть ее души. Я бы не сказал, что квартира была прекрасна сама по себе: холодные плиты, тяжелая деревянная отделка и огромные балки потолка. Она была небогато обставлена; у такого бродячего журналиста, как мой редактор, не могло быть роскошной мебели.
Но со вкусом повешенные драпировки, красиво смятые ткани, раскрашенный фаянс, зелень, цветы являли взору приятное и занимательное зрелище. Дети (их оказалось всего пятеро) были толстые, грубые, кровь с молоком, по — своему красивые; голорукие и голоногие, они теснились вокруг отца грудой розовых тел, покрытых легким золотистым пушком, и все вместе молчаливо смотрели на меня дикими глазами. Г — жа Планшонне извинилась за их невежливость.
— Мы так часто переезжаем из города в город, — сказала она. — Дети даже не успевают ни с кем познакомиться. Это маленькие дикари. Они ничего не знают. Да и как им научиться чему‑нибудь, когда они меняют школу каждые полгода? Старшему, Анри, уже одиннадцать лет, а он еще не знает ни одного слова из катехизиса. Я, право, не представляю себе, как мы поведем его к первому причастию. Вашу руку, милостивый государь!
Обед был обильный.
Молодая крестьянка, с которой г — жа Планшонне не сводила глаз, подавала всё новые и новые блюда, дичь и домашнюю птицу, а хозяин, повязав шею салфеткой, вооружившись трехзубой вилкой и ножом с черенком в виде ноги лани, ставил эти блюда перед собой, оскаливая все зубы и вращая белками, сверкавшими среди зарослей лица.
От запаха мясного его ноздри раздувались. Расставив локти, он легко разрезал белое или черное мясо, щедро накладывал куски детям, жене, гостю и обнаруживал истинную страсть к еде. Он казался грозным, счастливым и добрым. Со страшным смехом он говорил о невинных пустяках. Но в особенности проявлял он есю свою благосклонность, благосклонность добродушного людоеда, наливая вино. Огромными ручищами он вытаскивал за горлышко, не нагибаясь, бутылку за бутылкой, теснившиеся у его ног, и наливал до краев жене, которая тщетно отказывалась, детям, которые уже заснули, прижавшись к тарелке, и мне, несчастному; а я, не разбирая, выпивал залпом красные, розовые, белые, янтарные, золотые вина, и он весело объявлял их возраст и происхождение. Так мы опорожнили уйму по — разному запечатанных бутылок. После того я стал выражать хозяйке благородные и нежные чувства. Все героическое и нежное, что было в моей душе, подступало к губам.