Императрица с коляски сошла и говорит:
- Солдатушки! Я, ваша царица, у вас защиты прошу! Хотят извести меня мои неприятели - на жизнь мою покушаются. А ещё веру исконную русскую желают порушить и над Церковью святой надругаться!
- Матушка-царица, мы тебя в обиду не дадим! Умрём за тебя все до единого! Да здравствует матушка наша Екатерина! - закричали солдаты и бросились целовать ей ноги, руки и платье. В это время является полковой священник с крестом, и весь полк присягает Екатерине. Она садится опять в коляску, и мы едем к казармам семёновцев, а измайловцы за нами бегут.
Семёновский полк тоже нас уже дожидается: Фёдор солдат навстречу вывел. Они дружно грянули "ура!" и тут же к нам примкнули. Далее мы поехали к моим преображенцам - и там такая же история. Последними к нам артиллерия и Конная гвардия присоединились - и вот, большущей толпой все направились к Казанскому собору. Около него нас встретили многие высшие вельможи, что при Елизавете Петровне служили, а во главе их архиепископ Дмитрий и прочие священники.
Собор всех вместить не мог, вошли лишь избранные. Архиепископ Дмитрий прочёл благодарственный молебен и торжественно провозгласил Екатерину самодержавнейшей императрицей. А когда она из собора вышла, тут такое ликование началось, какого я ни до, ни после этого никогда не видел!..
Затем императрица поехала в Зимний дворец, где ей Сенат и Синод присягнули, а мы с Григорием и Фёдором, между тем, все меры предосторожности приняли: подступы к дворцу артиллерией защитили, на пути к Петербургу и в самом городе расставили сильные отряды, сообщение с Петергофом и Ораниенбаумом совершенно прекратили, а в Кронштадт послали адмирала Талызина, чтобы крепость сию к верности Екатерине привести.
Обложили императора, как медведя в берлоге, - да только какой из него медведь?.. Как я и предсказывал, голыми руками его взяли. Он, когда о перевороте узнал, в Кронштадт кинулся, хотел флот поднять, но поздно было: Талызин моряков к присяге Екатерине уже привёл.
В тот же вечер императрица и Катенька Дашкова, - приятельница её, которая, невзирая на то что родной сестрой Лизке Воронцовой приходилась, Екатерину во всём поддерживала, - переодевшись в гвардейские мундиры, сели на коней и поскакали во главе нашего войска в Петергоф. Шляпа Екатерины украшена была лавровым венком, волосы распущены по плечам; Дашкова тоже одета, как амазонка - театр, и только! Ну, пусть себе покрасуются, дело-то сделано!..
В дороге они притомились и остановились в Красном кабаке, чтобы передохнуть, а я далее путь продолжил. В пять утра занял со своим отрядом Петергоф, к одиннадцати императрица с Дашковой приехала, а потом Григорий сюда Петра Фёдоровича доставил и Лизку Воронцову. Император к тому времени от престола отрёкся, о сопротивлении даже не помышляя.
Я его в Ропшу отвёз; он всё плакал, умолял не разлучать его с Воронцовой, однако мы её к отцу отправили.
За переворот государыня нас щедро одарила. Мне, Григорию и Фёдору дано было по пятьдесят тысяч рублей и восемьсот душ крестьян на каждого, затем императрица ещё больше нас своими милостями осыпала. Все мы получили графское достоинство, включая Ивана и Владимира, и высокие чины военные: Григорий стал генерал-поручиком, я - генерал-майором, Фёдор - полковником. Владимир чин капитана гвардии получил, но от него отказался и уехал за границу науки познавать, получая ежегодную пенсию в двадцать тысяч рублей. Все имения, нам дарованные, мы отдали под управление Ивана, и он доходы с них в короткое время удвоил, так что мы в число богатейших людей России вошли.
***
- Да, дело было сделано, но как быть с императором? - сказал граф, искоса поглядев на нас. Григорий Владимирович поёжился, а граф продолжал, как бы размышляя вслух:
- У нас уже был один свергнутый император - Иоанн Антонович. Ему императрица Анна Иоанновна корону завещала, хотя он тогда ещё младенцем был, а Елизавета Петровна от престола отстранила, и с тех пор сидел он по крепостям, в последнее время - в Шлиссельбурге. Бедняге ни с кем видеться не разрешали, и даже с охраной ему запрещено было разговаривать. Содержать в крепости ещё одного императора было бы опасно: соблазн большой для тех, кто захотел бы кому-нибудь из этих сидельцев трон ввернуть и через это большие для себя выгоды получить, - с Иваном Антоновичем потом такое пытались сделать, дальше расскажу...
Правда, Пётр Фёдорович за границу просился, уверял Екатерину Алексеевну, что никогда больше на власть не посягнёт - будет тихо доживать в любезном его сердцу Гольштейне свой век. Однако кто мог с уверенностью сказать, что так оно и будет? Не захотят ли враги наши использовать Петра Фёдоровича против России, как было это в своё время с царевичем Алексеем Петровичем, сын Петра Великого? Нет, за границу его отпускать нельзя было.
Обречён был император, - по самому своему положению обречён, - продолжал граф, не являя ни тени волнения. - Всё могло решиться быстро и без затруднений, когда Григорий его в Петергоф доставил: гвардейцы на императора так злы были, что хотели самосуд учинить, однако Григорий не позволил. Императрица благодарность ему вынесла, а императора приказала беречь, - но приказала мне, а не Григорию, и при этом так на меня посмотрела, что я распрекрасно её понял: мы с ней оба знали, что жить уродцу нашему более нельзя.
Видимость заботы о нём, тем не менее, следовало соблюсти: императрица распорядилась, чтобы Петра Фёдоровича содержали в Ропше со всеми удобствами, и повелела доставить ему арапа, что его забавлял, камердинера, скрипку и любимую собачку. Ещё и врача хотела отправить, но тот не приехал, лишь лекарства прислал. Что за лекарства были, мне не ведомо, однако по приёму их начались у императора колики, едва не помер. Я императрице об этом написал, но ответа не последовало.
Пётр Фёдорович, будто предчувствуя неладное, заметался - не знает, чего опасаться и где спрятаться. За водой стал к ручью ходить, пищу ест только слугами пробованную; на офицеров, которые в комнате его денно и нощно находились, пожаловался - не дают, де, по нужде сходить без свидетелей, - но раньше, когда императором был, он этим не смущался. Другой раз, выйдя в сад, бежать бросился - а куда бежать, когда всюду караулы, имение тройным кольцом окружено?.. Тогда он пить стал сильно, и от этого умом малость тронулся: заговариваться начал, а не то в бешенство впадал - хоть смирительную рубаху на него одевай!
Мои офицеры тоже пили немало, да и я этим грешил: не чаяли дождаться, когда уродец с наших рук уберётся. Произошло всё, однако, случайно, за обедом. Выпито было много, и вот князь Барятинский, схватив вилку императора, полез ею за куропаткой. Тот вспылил:
- Как ты смеешь такое поведение передо мною показывать?! Я император, в моих жилах кровь европейских монархов течёт! А ты, по-русски говоря, холоп, и предки твои были холопы!
- Ах, ты, вошь немецкая! - закричал Барятинский. - Какие мы холопы: мой род России издревле служит не за страх, а за совесть! Получи же от меня и ото всех предков моих, тобою оскорблённых! - и влепил ему оплеуху.
Император покачнулся, но усидел на стуле:
- А это тебе от меня, холоп! - и вдарил так, что Барятинский свалился.
Тут офицеры как завопят:
- Выродок голштинский, он Барятинского убил!.. Да он всех перебьёт, дай ему волю!.. Бей его, братцы!
Набросились они на императора, повалили его, пинают, бьют, кто-то душить пытается; он, однако, не сдаётся, - откуда только сила взялась?
Пора это было кончать, а шпаги при мне нет; я ищу что-нибудь подходящее, и хватаю первое, что под руку подвернулось - вилку, которую Барятинский у императора отобрал. Гляжу, император каким-то образом вывернулся и подняться пытается: тут-то я в него вилку и всадил - прямо в сердце попал, не промахнулся.