Мардефельд справедливо полагал, что намерение Меншикова женить великого князя на одной из своих дочерей укрепит его власть настолько, что он «будет в состоянии все предпринимать по своему усмотрению. Вопрос, следовательно, сводится лишь к тому, желает ли царица и себя и своих детей отдать произволу князя или недопущением такого брака одновременно лишить его могущества, которым он до сих пор пользовался».
Герцог даже решил выехать из России, если царица сохранит свою благосклонность к Меншикову. «По моему мнению, — рассуждал Мардефельд, — все будет зависеть от того, которая из обеих партий (сторонников и противников Меншикова. — Н. П.) сумеет привлечь на свою сторону барона Остермана и графа Левенвольде, ибо последние вполне в состоянии склонить царицу к твердому окончательному решению. Пока держатся они еще отдельно и не хотят участвовать в этом деле. Смятение с обеих сторон очень велико, но не в далеком будущем окажется, какой исход примет это дело».
Соперничество двух партий устранила кончина Екатерины 16 мая 1727 года. Так как Меншиков исхлопотал согласие Екатерины, закрепленное ее завещанием (тестаментом), об обязательстве наследника престола жениться на одной из его дочерей, то положение князя коренным образом изменилось. «Могущество князя, — доносил Мардефельд королю спустя неделю после смерти Екатерины, — невообразимо возросло в несколько дней. Он вполне овладел душою и личностью молодого царя. Он окружен одними креатурами князя, и для предохранения себя от всяких случайностей последний уговорил его жить у себя на острове, причем он уступил ему половину дворца и домик в саду. Это отделение царя имеет следствием большое расстройство государственных дел и заседаний Верховного тайного совета».
Спустя три недели после смерти Екатерины Меншиков превратился во временщика, фактически управлявшего страной, что не утаилось от наблюдательного Мардефельда, 26 мая извещавшего короля: «Царь отдался теперь совершенно в руки князя Меншикова и живет у него в доме. Все, которых он когда-либо любил и которые находились на его стороне, отстраняются от него и отправляются на службу в Сибирь, Казань и подобные места. Князь никому не разрешает разговаривать с царем, если сам или кто-нибудь из его поверенных не присутствует при этом». Вывод Мардефельда однозначен: «Меншиков навлекает на себя бесконечные подозрения и ненависть, которые ему угрожают пагубными для него последствиями».
Впрочем, в депеше от 17 июня Мардефельд признал, что его оценка князя нуждается в уточнении: «То, что я доносил прежде вашему величеству касательно князя Меншикова, будто он играет игру, заставляющую многих роптать и которая ему лично может сделаться весьма опасною, видоизменяется теперь тем, что, во-первых, князь низложил всех своих противников и никто и двигаться не смеет и, во-вторых, тем, что и императорское семейство теперь пришло к тому мнению, будто между всеми вельможами Российской империи нет другого, который лучше бы занял место при особе императора и был бы более способен на строгие решения и исполнения их». Мардефельд полагал, «что настоящее правление продолжится без всякой перемены».
Ход дальнейших событий при дворе показал, что Мардефельд ошибался в суждении о том, что князь упрочил свое положение настолько, что его правлению ничто не угрожает. Сам Мардефельд в депеше от 8 июля извещал королю: «Князь Меншиков до сих пор был предметом неугасимой ненависти, что он и заслужил вполне».
Во время отправления этой депеши Меншиков лежал в постели больным. О смертельной болезни Мардефельд извещал короля в депеше от 12 июля: «Болезнь Меншикова до того усилилась, что он уже соборован и без чуда нельзя больше надеяться на исцеление его. К чахоточному кашлю присоединилась лихорадка и притом припадок так силен, что медики считают его болезнь неизлечимою при преклонных летах его».
В сентябре 1727 г. отношения между императором и Меншиковым достигли такой напряженности, что их не могли не заметить иностранные дипломаты. 5 сентября 1727 г. Мардефельд доносил: «…князь Меншиков пользуется несовершеннолетием государя во вред государства, завладел могуществом и авторитетом правителя и старается слишком ограничить значение особы императора и администрации. Так как нет никого, кто мог бы состязаться с ним, то нет более действительного средства к его унижению, как предать полный авторитет самодержавной власти царя, причем министры, а в особенности Остерман, будут значительно сильнее его уже потому, что он в настоящее время пользуется гораздо меньшей милостью императора, чему служит доказательством все, что приходится слышать или видеть ежедневно».