В Васильчиковском доме на Дворцовой площади — теперь он к нему перешел — библиотеку положил устроить. Преогромную. Чтоб никак не меньше дворцовой. Книгопродавца позвал, велел все шкафы книгами наполнить. Какими? Его дело, лишь бы по размерам стояли: внизу большие волюмы, чем выше, тем меньше. Словом, как у государыни. Книгопродавец смутился: так сразу не подберешь. Почему же? Вези все, что в лавке твоей есть. Там и увидишь, где чего не хватает. Не поверила. При случае сама Эпирского спросила. А как же, отвечал, иначе поступить было. Одной скрипкой дорожил. Строганов уверял: дивный инструмент. Редкостный. Может, потому и слушать его одного могла. От других скучать принималась. Так Гримму и писала [12], помнится, что все живописцы и скульпторы должны делать его своей моделью, поэты — воспевать дивную красоту. Четверть века разницы — Гри. Гри. не удержался заметить. Не императрице — другим говорил. Четверть века? Нет, глупости. Первый раз юность почувствовала. Легкость, которой не знала. Будто крылья развернулись, зашелестели, от земли оторвали. Не ночей — вечеров как счастья ждала. Все балы сократила. Все приемы. Лишь бы скорее. Лишь с глазу на глаз остаться. В глаза яркие, веселые заглядеться.
И ни разу по имени не назвал. Все только «ваше величество». Перед «вашим величеством» склонялся, «вашему величеству» угодить хотел.
Первый раз платок из рукава обронил. Крошечный. Кружевной. Вензелем меченый графским. Вензелем… Не его. И духи словно бы узнала. Заметил. Смутился. Подымать не стал — мимо пошел. Заговорил, заговорил…
На потерю указала — отрекся. Камер–лакею велела поднять. Буквы вензеловые: П. А. Что гадать: Прасковья Александровна. Брюсша. Якова Александровича супруга. Ровесница. Те же четверть века ни ему, ни ей не помешали. Не стерпела. Объяснений не приняла. Вон! Тотчас вон! Чтобы на глаза не попадался! В поместья! В Москву! И собираться не стал. Как был из Васильчиковского дома вышел и в карету дорожную. Октябрь стоял. Еще снег не ложился. Осень теплая. Царское село все в золоте. Небо синее — хоть зажмурься. Только не один уехал. Вслед за ним другая коляска понеслась. Графиня Строганова Екатерина Петровна. Из Трубецких. Недавно с супругом Александром Сергеевичем из Парижа, возвратились. Блистали там. Она Фернейского патриарха все обольщала. Старая обезьяна сколько раз повторяла: «Ах, мадам, какой прекрасный у нас день — я видел солнце и вас!» Сына графиня в Париже родила. А голову от царя Эпирского с первого взгляда потеряла. Посмеивались все, а оно вот до чего дошло. Мужа бросила. Без развода за Иваном Николаевичем умчалась. В доме его московском жить решилась как метресска последняя. Можно бы приструнить. К порядку призвать. Наказать, и жестоко. Александр Сергеевич умолил не заметить. Стыда боялся. Оно и к лучшему. Если со стороны. А так… Полгода справиться с собой не могла. Сколько ночей бессонных… Сколько мыслей… Пятьдесят лет — может, и конец женскому счастью. Может, все позади осталось. Могущественная Императрица. Афина. А ночи? Как с ночами‑то быть — без звука, без шороха? Как?
Екатерина II — И. Г. Чернышеву. 1780.
..Можно безнаказанно быть умным, талантливым, нравственным, добродетельным, но нельзя безнаказанно достигнуть славы, успехов, счастья и особенно …удачи! Одержать победу — ничто; добыть землю — ничто; нажить деньги …все! Богачи имеют изумительное влияние на человеческий род, самые государи кончают тем, что уважают обогатившихся.
Из Москвы слухи доходить стали: Екатерина Петровна все переиначила. Строганов ей и дом свой для житья отдал московский, и поместье подмосковное — Братцево. Графиня к себе царя Эпирского перевезла. Гостей полон дом — вся Москва к ним ездить стала. Прав был Гри. Гри., когда в чумной год о москвичах писал: бунтовщики по поводу и без повода, лишь бы воду мутить, Петербургу не подчиняться. И здесь не побоялись императрицына неудовольствия. Гостей даже в будни меньше сотни за стол не садится, а по праздникам неизвестно откуда только посуда да стулья берутся. Блюда — дворцовым под стать. Не то что хозяева с гостями — слуги что ни день шампанским угощаются.
А Царь Эпирский один только орден и надевает, что ему король польский вручил: Белого орла. Недаром здесь его многие «Королем польским» величали. Отшучивался: мол, больше к лицу. И к кафтану.
Неправда! Неправда! Не ждала полугода. В душе, может быть. Надеялась: раскается. Письма начнет покаянные писать. Вот тогда и успокоюсь. Сама ему откажу. Не написал. Забыл. Кругом пустота. Боже, какая пустота. В Царском, в карауле, кавалергард на глаза стал попадаться. Потемкину не до того — прожектами крымскими занимался. С Паниным сражался, что хотел внука Константина Павловича императором византийским объявить. Только и разговоров о делах дипломатических. Велела Анне Степановне разузнать. Ланской Александр Дмитриевич. И как судьба — опять из помещиков смоленских. Службу четырнадцати лет в Измайловском полку солдатом начал. Восемнадцати в кавалергарды пожалован — при такой‑то внешности, как иначе! С чином поручика армейского. Ни богатства. Ни образования. А хорош. Куда как хорош. По всем статям. Анна Степановна папе шепнула — без слова адъютантом своим назначил. Еще при Иване Николаевиче. При «Короле польском». После платочка оброненного. О доме на площади и говорить не стала. Прямо во дворец. Крыться не от кого, да и «Царю Эпирскому», небось, досада. И моложе него — всего‑то девятнадцать лет. Протасова твердит: и красивей. Куда красивей. Вздохнула свободно: ни тебе капризов, ни шашней. На государыню свою будто на икону смотрит. Как котенок ластится. Камни драгоценные собирать стал — не налюбуется. Картины. Статуи. Книги не к полкам прилаживает — читать начал. Спрашивает. Радуется. Уж на что Безбородко никогда флигель–адъютантов не жаловал, этого сущим ангелом назвал. Мол, никого не оговаривает, ни за кого не хлопочет. Всего‑то сто тысяч на гардероб получил, ни о землях, ни о душах не заикается. Всем доволен. Да и чинам не больно радовался. Благодарил, как положено, и только. Через год — действительный камергер, потом генерал–адъюнкт, поручик Кавалергардского корпуса, генерал–поручик. Указ ему протянешь — к руке приложится: «На все ваша воля, ваше величество». Дарить такого ангела — радость одна. Прихворнул в самую июльскую жару. В Царском — его пуще всех дворцов любил: «Оно вам к лицу, ваше величество!» Кто б о чем подумал — всего‑то боль в горле. Глотать трудно стало. Думали, воды со льдом испил. Доктор тоже. На другой день огнем гореть начал. Через шесть дней не стало. Знал, что уходит. Все понял. Всем имуществом распорядился. Земли — в казну вернуть, драгоценности — государыне. Как решит распорядиться: «Ваши подарки, ваше величество!» До конца в твердой памяти был. Просил руки императрицы своей коснуться. В губы поцеловала — слезы брызнули: «Не заслужил! Поостерегитесь болезни моей, ваше величество». Родных видеть не хотел — императрицу одну. Грех на душу взяла: никакого кладбища. Пусть лежит в парке Царскосельском, чтоб одна могла его навещать. А на Софийском погосте один памятник. Для всех. Драгоценности между матерью, братьями и сестрами поделила. Отвезли им.
Один камень на сердце остался — как три года назад едва его должности Мордвинову не отдала. Прихоть! Минута! А ведь как жаловался, просил. Анне Степановне в ноги упал: не жить, мол, мне без государыни.
Теперь слухи поползли: больно ему доктор Роджерсон помогал. Каких только пилюль ни прописывал. Оттого и ослабел Александр Дмитриевич. Жабы простой снести не мог. Не верю! Не нужны ему пилюли были! Все злорадство людское, зависть. Еще бы — пятьдесят пять лет и двадцать шесть. Кто только при дворе счета такого не ведет. Павел Петрович, сын первый. Сам счастливым быть не умеет, так чтоб и вокруг всем тошно жилось.
Годом раньше Гри. Гри. ушел — не заметила. Прожито — пролито, и помянуть нечем. Следом за ним вдова Биронова. Бенинга Готлиба фон Трейден, горбунья уродливая, что ширмой для императрицы Анны Иоанновны служила. Бирону, толковали, сестра ее по вкусу пришлась. Анна Иоанновна не разрешила. Жениться должен — для благопристойности. Но чтоб с собственной женой амуриться — ни под каким видом. А горбунья не больно покладистой оказалась. И детей фавориту целый короб нарожала. И бриллиантов за унижение с императрицы получать не уставала. Слух был, что единственного своего сынка императрица среди них прятала. Потому каждый день в детские игры играть приходила. С Шуваловым. Иваном Ивановичем.