— Государыня знает об этом?
— Упаси, Господь! Государыня не терпит докторов, а всякое их заключение только портит ее настроение. Она никогда не следует их советам. Роджерсон говорил об этом мне. И Марье Саввишне. Ей наказал быть все время начеку. Приготовил как следует лекарства.
— Что же делать, Анна Степановна? Что делать?
— Развлеките государыню. Отвлеките от черных мыслей какими‑нибудь разговорами. Вы умеете, Платон Александрович. А ваша забота ее тронет, заставит изменить ход мыслей.
— Я… я постараюсь… но, может быть, все‑таки доктор? Какие‑нибудь успокоительные. Нюхательные соли…
— Да соберитесь же с силами, Платон Александрович. Ваш растерянный вид совсем расстроит государыню. Подумайте, в государыне вся ваша жизнь. Слова какие‑нибудь найдите… Да вот мы и пришли. Я оставлю вас.
— Ваше величество! Какое несчастье! Какое страшное несчастье! Для вас потерять такого верного друга. Истинного соратника.
— Но ты же недолюбливал князя, мой друг?
— Какое это имеет значение перед лицом смерти!
— Ты думаешь, что перед лицом смерти обязательно ханжить? Так принято. Но мы с тобой вдвоем, и вряд ли имеет смысл притворяться. Тебе‑то какая разница ~ жив князь Таврический или мертв?
— Я подумал о ваших чувствах, ваше величество.
— О моих чувствах… Видишь ли, мой друг, я никогда ими ни с кем не делилась и не собираюсь делиться. У каждого человека в моей памяти его собственное место, и в этот склеп я предпочитаю входить одна. Ты ничего не знаешь а Григории Александровиче, а уж о его службе мне и подавно.
— Государыня, я готов развеселиться, если это больше соответствует вашему нынешнему состоянию. Я знал о тех неудовольствиях, которые доставил вам князь Таврический…
— И это тем более оставь. Это мое с князем покойным дело. Свою часть покойный с собой унес, мою половину я с собой унесу — вот и весь сказ. А если уж хочешь знать, что мне страннее всего показалось, так это обстоятельства его кончины.
— В них было что‑то необыкновенное? Государыня, вы вздрогнули!
— Да так, будто холодком прохватило.
— Вы разрешите накинуть на ваши плечи накидку. Вот эта, кунья, пожалуй, лучше всего будет. И истопника надобно кликнуть — в камине помешать.
— Сам помешай, не надо звать. Никого. Сумеешь?
— Как не суметь.
— Вот и славно. Ты знаешь, друг мой, что суеверий я не терплю.
— Но некоторые, государыня, исполняются с удивительной точностью. Как тут не верить.
— Кто это тебе в голову вбил глупость такую?
— Матушка.
— А, ну прости. Только говорить можно о совпадениях — не больше. Тем не менее случай с князем заставляет задуматься. Вообрази, прошла заупокойная лития по принцу Виртембергскому. Потемкин вышел из церкви и по рассеянности поднялся вместо своей кареты на катафалк.
— Господи, помилуй, страх какой! Это уж не примета — прямое предсказание. Я, кажется, умер бы на месте.
— Вон ты какой, оказывается, впечатлительный. Потемкин не умер, но расстроился очень. И с того дня начал думать о своем конце. Сам себя готовить к смерти.
— Как же сам себя, когда смерть ему так явственно вышла.
— Опять ты за свое! Но стал он сам о кончине думать, да и все кругом заладили, вроде тебя, вот и не стало Григория Александровича.
— Да, тут уж и к доктору обращаться нечего — судьба.
— К какому там доктору! Григорий Александрович стал пировать напропалую. Мне пишут, каждый день застолье. Вина — море разливанное. Еда — чего только душа пожелает. Иной раз встать из‑за стола от объедения не мог — под руки выводили. И все ему мало казалось. Со стороны посмотреть — будто с жизнью прощался.
— Да уж тут и впрямь мороз по коже.
— Только знаю, еще одно его подкосило. Помнишь, старший из братьев Орловых умер — Иван Григорьевич. «Старинушка» — они его все звали.
— Помню, да князю‑то что?
— Воевали они, всю жизнь воевали. Орловы с Потемкиным. Неважно тебе знать почему, а только ненависть лютой была. Особенно Григорий Григорьевич обиды свои считать был горазд. Почти десять лет прошло, как его не стало.
— Графа Григория Григорьевича Орлова?
— Да, графа Гри. Гри — так его звали. Его брат Алексей Григорьевич в отставке оказался. Ничем, кроме дочери своей единственной, заниматься не стал. А вот теперь — «старинушка». Потемкин мне и признался: пусто что‑то стало. Знаешь, как на кулачках: один боец уйдет, так и другому уходить надо.
— А по–моему, тем лучше, что ушел.
— По–твоему! Григорий Александрович другого кроя человек был. Совсем другого.
— Вот и выходит, жалеете вы его. Дорог он вам оставался, хоть на дворец Таврический гневались.
— Мало ли на что гневаться приходится. Это по каждодневному счету, а вот по большому… И лет‑то папе всего–навсего пятьдесят пять набежало какие его годы. Ты поди, друг мой, не заходи сегодня. Отдохнуть хочу.
В. В. Капнист — А. А. Капнист. 11 ноября 1791. Кременчуг.
…Новинки следуют: князь предчувствовал, что ему умирать. Причиною смерти его обжорство. 30 числа сентября в день рождения своего он сказал, чтоб г. лекаря его не беспокоили, ибо он точно умрет. Его все внутренне жгло. И он все себя холодною водою опрыскивал. Потом захотел для перемены воздуха выехать в Николаевск. На первой почте заснул. Ночью поздно проснулся и нетерпеливо велел ехать далее. Отъехав несколько верст, почувствовал, что ему дурно, велел остановиться; подбежавшим к нему сказал, что он уже их не видит, чтоб его вынесли, что он уже умирает.
Как в торопливости смешались, то он сам ногу на ступеньку поставил, сошел. Ему послали матрас, и он на него легши, попрощался и умер. Графиня Браницкая бросилась в беспамятстве на него и стала ему дуть в уста. Ее подняли и оторвали от него. С ним были, кроме ее, Фалеев, Львов и Кишинский.
Зимний дворец. Кабинет Екатерины. II. Екатерина и П. А. Зубов.
— Наконец‑то одни! Кажется, никогда еще так не уставала, как нынешнего дня. А все бестолочь — ни одного дельного разговора, со сколькими послами ни толковала. Все они на воду дуют, хоть молока и пробовали горячего. Но больше никаких дел. Садись на скамеечку, Платон Александрович, ко мне поближе и…
— Государыня, я понимаю вашу усталость, но…
— Какое «но»?
— Есть еще одно неотложное дело, о котором, по моему разумению, надо не откладывая в долгий ящик поговорить.
— О чем ты, друг мой?
— Право, не знаю, может быть, ваша скорбь по князю Таврическому еще не утратила своей остроты, но интересы государственные не терпят промедления, и лучше, если завтра с утра вы начнете принимать сановников с готовым решением по Малороссии.
— Что‑то не пойму, какое решение ты имеешь в виду.
— Государыня, я задаю вам ненужный и очевидный вопрос: вы во всем были довольны покойным князем в делах управления Новороссийским краем?
— Платон, тебе ли не знать, что нет и почему именно. Решения разумные чередовались у князя с откровенным грабежом государственной казны. Он сделал из Новороссии свою вотчину, которой не занимался вовсе, требуя от случайных управителей лишь доходов на свои личные нужды. Но это долгий разговор и не ввечеру же его вести.
— Но завтра с утра вас окружит толпа ваших любимых советников и, не успеешь оглянуться, как вы подпишете какой‑нибудь ими и в их пользу составленный указ, который я хочу предупредить.
— Друг мой, я вижу твое волнение, но прошу тебя, выражайся более внятно: чего ты хочешь от меня?
— Не лично от вас, но от императрицы. Если вас, в конце концов, не удовлетворял ни образ жизни князя, ни его способ ведения дел, я хочу предложить, чтобы вы, ваше величество, попробовали в этом качестве меня.
— Тебя? Но, друг мой; у тебя нет нужных навыков. И потом твоя молодость…
— Она не мешает вам называть Зубова своим другом, спрашивать его советов и даже принимать их — кстати сказать, слава Богу, все чаще и чаще, — а официальное назначение вас почему‑то пугает. Если вы считаете меня непригодным для таких действий, избавьте меня от необходимости обсуждать с вами и все остальные дела. Я просто буду молчать и займу положенное мне место в антикамере — не дальше!
— Друг мой, ты непомерно возбудился. Мынепременно все обсудим…