— Нет, Безбородко, не нужно. Я так задумала, чтобы сын узнал о новости от своего родителя. Ведь графом‑то наш Платон Александрович станет наследственным — по отцу своему.
— Оно конечно. Не пожалел бы только Платон Александрович впоследствии. Отношения у него, конечно, с родителем самые что ни на есть почтительнейшие, а вот так сердечности, что ли, на мой разум, им не хватает. Не случайно Платон Александрович сколько раз повторял, что в доме родном себя только в апартаментах нашей государыни чувствует.
— Говорил тебе? А мне вот никогда. Скрытный какой.
— Ну, что вы, государыня, какой же Платон Александрович скрытный, скорее деликатный — затруднить вас опасается.
— Думаешь?
— Что ж тут думать — наверняка знаю. Если иной раз Платон Александрович резковатым и покажется, так это от молодости, неловкости. Попривыкнет — другое дело.
— Что ж, Александр Андреевич, может, и твоя правда. Вели‑ка послать за Платоном Александровичем, а пока скажи, как народ наш к казни королевской относится. Казнили короля французского 21 января. Сегодня — 7 февраля. Впрочем, известие еле–еле успело прийти.
— Злые вести, государыня, быстрее ветра разлетаются. Народ наш опомниться не может. Это ж зверство какое!
— Ты не говоришь, что это прежде всего нарушение прав человека. Каждого. Какое такое преступление может совершить король относительно своего народа. Так ведь и управлять страной станет невозможно. Вся чернь на своих весах рыночных будет взвешивать, что государю можно, а что нельзя. Какое правление государственное без строгости осуществляться может? Во всем есть свои правые, свои виноватые — разве не так?
— Только так, государыня. А вот и почтеннейший Платон Александрович. Государыня вас дожидается, ваше сиятельство.
— Не знал, что могу вам понадобиться, государыня, в этот час, но весь к вашим услугам.
— Так полагаю, Платон Александрович, следует вам немедля к вашему родителю ехать — поздравить обер–прокурора I Департамента Сената и сенатора с графским достоинством.
— Как?!
— Вот императорский указ по сему поводу. А Александр Андреевич настоял, чтобы вам непременно при том присутствовать, как под ним положена будет императорская подпись.
— Александр Андреевич, премного благодарен. Не нахожу слов!
— Итак, дело сделано, вы довольны, друг мой?
— Государыня!
— Слушаю вас, граф Зубов.
— Всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить вас за величайшую милость ко всему семейству нашему, хотя и древнему, но никакими титулами не отмеченному.
— Теперь справедливость восстановлена. И вам остается только озаботиться костюмом, в котором вам предстоит явиться на императорском приеме. Поздравьте от меня всех ваших братьев и прежде всего достопочтенного батюшку с матушкой.
— Не премину немедля к ним отправиться, ваше величество. Вот только, жаль сестрице не удалось воспользоваться такой честью.
— Полагаю, что Ольге Александровне ее красота заменит любые титулы. Сколько помню, к ней не остался равнодушным даже наследник престола, не правда ли, граф?
Петербург. Дом Д. Г. Левицкого. Д. Г. Левицкий, его гость.
— Специально заехал к тебе, Дмитрий Григорьевич, с новостью по меньшей мере необычайною. Наконец‑то сыскался королевич и для последней дьяковской дочки.
— Слава тебе, Господи! А то жалко было смотреть. Кажется всем Дарья Алексеевна взяла, а вот на ж, поди, нет жениха и нет. Последние годы она, помнится, безвыездно у сестрицы Екатерины Алексеевны в Ревеле оставалась. Горько ей тут было, как не понять.
— Да ты что, Дмитрий Григорьевич, по Дарье Алексеевне убиваешься. Спросил бы лучше, кто тот заморский королевич. Ведь из наших сыскался, да еще каких наших. Ну‑ка, угадай!
— Наших? Каких же это наших? Холостых вроде у нас нет. Василий Васильевич с Александрой Алексеевной благоденствуют. Николай Александрович с Марьей Алексеевной — пара, водой не разольешь. Граф Стейнбок с Екатериной Алексеевной. Разве что сам Александр Андреевич образ мыслей поменять решил? Нет, не верится. Всегда толковал, что обязательств супружеских не признает и свободы своей ни на что не променяет, а тут…
— А тут невесте тридцатый годок пошел, хочешь сказать. Красота‑то, коли и была когда, попривяла.
— Так бы не сказал, а только больно давно Дарью Алексеевну знает. С чего бы меняться ради старой знакомки стал.
— И правильно, Безбородко здесь не при чем. А ты что же, Дмитрий Григорьевич, вдовцов‑то обходишь?
— Вдовцов? Так тут Господь наше дружество пока милует. О Гавриле Романовиче не говорю. Послал бы ему Вседержитель сил и крепости духа потерю Катерины Яковлевны пережить. Уж таково‑то бедного жаль. Моя Настасья Григорьевна, глядя на него, слезами обливается.
— А вот и зря, Дмитрий Григорьевич. Жених‑то он и есть.
— Господи, быть не может!
— Это почему же, позволь тебя спросить?
— Да ведь полугода не прошло, как Катерины Яковлевны не стало. По всем обычаям траура еще никто не снимает.
— Кто не снимает, а кто и сбрасывает. Такая прыть у нашего пиита объявилась — уж на январь свадьба назначена. Так по–настоящему с тем и заехал, чтобы тебя упредить: не обидел бы жениха своим удивлением, не попрекнул бы не к месту.
— Так не шутка это?
— Какая шутка! Шестьдесят лет не стали нашему Гавриле Романовичу помехой: как на крыльях летает. Ждет не дождётся молодую супругу в объятия принять.
— Ну друже, совсем ты меня с мыслей сбил. Так ведь и Катерина Яковлевна, поди, лет на двадцать моложе Гаврилы Романовича была. Чем не молодая? Дал собой до чего ж хороша. Нрава легкого, веселого.
— Ко всем нам расположена была, не так ли?
— Еще бы! К ней, как по огонь к соседушке, все бегали. Помочь не сможет, посочувствует, словом да лаской поддержит.
— То‑то и оно. А у Дарьи Алексеевны к дружеству нашему сердце не лежит. Строга, куда как строга. Литературой отродясь не интересовалася. Книг вроде бы и в руках не держала — Марья Алексеевна ее все попрекала. Музыки хоть бы век не слушала.
— Знаю, друже, все знаю. Тем паче Гаврилу Романовича понять не могу. Что бы это с ним приключилося? Чем новая нареченная старика взяла? Одно достоинство — хозяйка, все говорят, отменная, денежки считать умеет, ждет не дождется, как своими обзаведется.
— Так ведь Гаврила Романович…
— Хочешь сказать, никогда им счету не знал? Верно, друже, верно. И покойница Екатерина Яковлевна ему в том не помощница. Ей что есть деньги, что нету — все едино. Лишь бы в доме лад да веселье были.
— И догадок ни у кого никаких?
— Почему же. За догадками дело никогда не станет. Одна, по–моему, самая удивительная. А, может, она как раз ближе всех к истине и есть. Так тебе скажу — не в фаворите ли дело?
— В Зубове? А он‑то при чем? Он‑то как сюда затесался?
— Да ты вспомни, друже, один раз он уж пииту нашему советом помог — насчет оды, которая его сенатские злоключения прикончила. Похоже, и теперь без совета его не обошлось.
— И чтоб Гаврила Романович такого совета слушать стал? Чай, не ода какая — жена.
— Подожди, подсади, Дмитрий Григорьевич, тут, видишь ли, расчет какой получается. Давай‑ка разочтем: в сентябре 1793–го стал наш пиит сенатором. От дел прямых его вроде бы отстранили, а молчать не заставили. Зато теперь Дарья Алексеевна ему и словечка лишнего сказать не даст. Графиня Екатерина Алексеевна толковала, будто сестрица уже и о доме, и о поместье загодя заботиться стала, расходы высчитывать. Так может беднягу закрутить, что о мыслях своих свободолюбивых забудет.
— А фаворит‑то как сюда замешался?
— Он любит наше дружество принимать. Скорей с императрицей в спор вступит, чем с нашими. Чего ж ему от чистого сердца не подсказать. Вроде и о благополучии державинском позаботился, а уж государыне лучше некуда удружил. И еще в толк возьми: с покойницей у Державина связи с Малым двором были, а теперь и концов не останется. Напомнить я тебе его строки хочу: «К Правде».
Лет 60 с тобой возился,
Лбом за тебя об стены бился,
Чтоб в верных быть твоих слугах;
Но вижу, неба дщерь прекрасна,
Что верность та моя напрасна: