— Одного из? Она не делала определенного выбора?
— Сначала колебалась: Робеспьера или Марата? Но все решила статья в газете «Друг народа», где Марат заявил, что для окончательного упрочения революции необходима казнь еще двухсот тысяч человек. 11 июля Шарлотта приехала в Париж и просила аудиенции у Марата.
— Так просто? Безо всяких хитростей?
— Она презирала хитрости и шла самым кратким путем к своей цели. Впрочем, без хитрости все же не обошлось. Свою просьбу принять ее Корде объяснила Марату тем, что она готова сообщить ему некие сведения о кознях жирондистов в Каенне. Короче, 13 июля вечером Марат соблаговолил ее принять, сидя в ванне.
— Что!?
— Да–да, сидя в ванне. Не вылезая из воды, он начал записывать с ее слов имена неких вымышленных заговорщиков, приговаривая, что ровно через восемь дней все они будут гильотинированы. После этой реплики Друга народа Шарлотта вонзила кинжал ему в сердце.
— Боже правый, вот это мужество!
— Сколько же лет этой удивительной женщине? Она успела бежать?
— Шарлотте, как пишет газета, 25 лет. Она добровольно отдалась в руки властям. На немедленно созванном революционном суде держалась с удивительным достоинством и назвала, к величайшему возмущению революционеров, смерть Марата истинным благодеянием для своего народа.
— И ей еще дали говорить!
— Она использовала каждую минуту для объяснения и оправдания своего поступка. Она привела реплику Друга народа о предстоящих казнях, но, естественно, ее никто не слушал.
— А казнь?
— Ее казнили в тот же вечер. И — послушайте, господа, как это звучит! — когда голова Шарлотты скатилась в корзину, раздался голос. В толпе. «Смотрите, она величием превосходит Брута». Эти слова принадлежали депутату от города Майнца Адаму Люксу. Он поплатился за них головой. В тот же момент. И на той же гильотине.
— Свобода — как же это непросто. И каких жертв она требует.
— Ты думаешь, эти жертвы нужны ей? Свободе? Или властолюбию и тщеславию тех, кто жонглирует ее понятием? История доказывает: для слишком многих разговоры о свободе — всего лишь орудие для достижения собственных и притом самых низменных целей. Поэтому деяния сознательно пошедшей на смерть Корде — настоящий подвиг.
— И жертва революционному чудищу.
Царское Село. Кабинет Екатерины II. Екатерина, П. А. Зубов.
— Друг мой, вы огорчаете меня.
— Я! Вас, ваше величество! Я в отчаянии!
— Ия вынуждена сделать вам выговор.
— Даже так! Мой Бог, что же такого мог сделать этот злосчастный Зубов? Этот вертопрах и капризник?
— Перестаньте дурачиться, мой друг, и отнеситесь к моим словам серьезно. Я очень прошу вас.
— Но разве я когда‑нибудь относился иначе к словам моей императрицы? Нет, неправильно — моей обожаемой императрицы?
— Платон Александрович, вы становитесь невыносимы.
— Правда? А вы полагаете, я обязан выносить вечные указания, нотации, выговоры? Учительница и ученик — кому это не надоест.
— И все‑таки я вынуждена настоять на своем.
— Еще бы! Разве когда‑нибудь случалось иначе!
— Но послушайте же, несносный, вы сегодня совершенно смутили великую княгиню.
— Которую? Но мне и в голову никогда не приходило приближаться к ее высочеству Марии Федоровне. От одного взгляда на эту ходячую добродетель, расползшуюся от бесконечных родов и семейных праздников, я готов бежать без оглядки.
— Не сомневаюсь. Но я имела в виду нашу милую девочку.
— Девочку? Ах, Елизавету Алексеевну! Так в чем же провинился Зубов? Пара танцев и несколько минут разговора — даже это запрещено в отношении великой княгини? Но вы постоянно убеждаете меня, что считаете членом своей семьи. Внимание к впервые выходящему в свет ребенку так естественно для… родственника.
— Да поймите же, мой друг, ей всего четырнадцать лет. Четырнадцать!
— Но вас же это не остановило, когда вы направили ее в постель вашего шестнадцатилетнего внука. Если она может быть женой и скорее всего матерью вашего правнука, то почему не может протанцевать экосез с человеком, который годится ей в отцы?
— Почему вы решили заниматься подсчетом лет? Это вас забавляет? Или вы даете выход своей желчи?
— Я констатирую действительное положение вещей. Оно меня не раздражает, разве что забавляет. Чуть–чуть. А эта крошка действительно очень мила.
— Что вы говорили великой княгине, отчего она все время заливалась краской и старалась спрятать лицо?
— Что я говорил? Не больше того, что полагается говорить дамам во время танца! Пара льстивых слов о ее внешности — кстати, они вполне заслуженны. Комплименты по поводу туалета. Искренний восторг по поводу ловкости в танцах. Ничего кроме.
— Мой друг, но вы же понимали, что кружите голову ребенку!
— Если бы передо мной была не великая императрица, а простая женщина, я бы сказал: вы ревнуете, мадам!
— Платон Александрович, с вами, как с капризным ребенком: вы не можете остановиться в своих шуточках.
— Мадам, но откуда вы можете знать, как ведут себя капризные дети? Ваш единственный сын никогда не занимал вашего времени и ваших чувств. Хотя я забыл, вы величайший специалист в области педагогики и написали даже специальные труды в этой области. Ваше величество, вы прекрасны и непостижимы во всем, что вы делаете! Я снова и снова убеждаюсь в этом.
— Да, я занималась всерьез вопросами воспитания, и вы знаете, как много мною вложено в систему воспитания нашего Смольного института. И разве смолянки — не доказательство того, что наш совместный с Дидро опыт оказался достаточно удачным?
— Еще бы! Тем более совместно с Дидро! Но сегодня вы делаете мне замечание по поводу замужней женщины, которая может сама разобраться в своем поведении.
— У нее нет опыта.
— Слава Богу. Но вы не считали так в отношении вашей первой невестки. Правда, она стала женой цесаревича в восемнадцать лет. И вы обвинили ее в измене супругу на основании — впрочем, было ли какое‑нибудь основание, кроме вашей ревности, мадам. У вас есть в этом отношении опыт. Но я вас умоляю, не делайте Зубова мишенью вашего царственного гнева. Главное — в приступе ревности все женщины — независимо от их положения в обществе, в свете — становятся одинаковыми.
— Откуда у вас такой опыт, мой друг?
— Но не подозреваете же вы меня, ваше величество, в том, что я соблюдал девственность до… Судите сами, как бы в таком случае я мог по достоинству оценить то поразительное сокровище красоты, женственности, ума, которое послала мне судьба. На кого бы мне ни приходилось смотреть при вашем дворе, ваше величество, вы затмевали и затмеваете всех. Именно это я и пытался объяснить милой девочке, которой предстоит очень нелегкая жизнь.
— Вы еще хотите стать и пророком, мой друг?
— Пророком? О нет, такого дара у меня никогда не было и не будет. Простой расчет, ваше величество! Эта маленькая великая княгиня никогда не приобретет черт светской львицы…
— В этом и я не сомневаюсь.
— Она сама сказала мне, что чувствует себя по–настоящему счастливой только за книгой, которую потом пересказывает своему супругу, так как у него не хватает времени и усидчивости для самостоятельного чтения.
— Александр должен быть счастлив.
— Счастлив? Он начнет ей изменять при первом же удобном случае. Скорее всего тогда, когда сам взойдет на престол. Раньше он, пожалуй, не решится. Он очень труслив, ваш внук, государыня.
— Вы не верите в его добродетель?
— А кто верит вообще в добродетель при вашем дворе? Нет, нет, не обижайтесь, ваше величество, Я уточню собственные слова — при любом дворе. Власть — это такие возможности!
— Но Александр получил блестящее воспитание.
— Которым вы, ваше величество, занимались до самого дня его бракосочетания. Поначалу брак должен был ему показаться частью свободы, но очень скоро он почувствует, что сидит в клетке. Пусть золоченой, но все равно не дающей развернуть крылья. Простое любопытство толкнет его на приключения.
— Вы неприятный оракул, мой друг.
— Оракул не может быть приятным или неприятным. Приятными или неприятными могут быть лишь события, которые представляются ему неизбежными.