— Хорошо говоришь, государыня. Ты у нас Златоуст известный. Только опять тебе отвечу. Во–первых, граф‑то это однодневный, свежеиспеченный, а то и недопечённый. Не от родителей честь его идет. А сам как есть дворянчик мелкого разбору. О том доведаться успел. Правда, много у нас таких на свет появляется, хоть тех же Разумовских взять, ну да не о том речь.
— Ох и строг ты, фельдмаршал!
— Не суди строго сама, государыня. Ты государством, державой все распоряжаешься, я — войсками. Один к одному выходит. Ничего не промотал твой граф, говоришь. А что ему мотать‑то было? Какие такие у него богатства — наследственные али нажитые? Вот когда до жениного приданого доберется — тогда и судить можно будет, а так — одни разговоры пустые.
— Насиловать тебя, Александр Васильевич, не стану, а мои резоны ты тоже во внимание прими. Наташе жених по сердцу ли?
— Сказал, государыня, с девки какой спрос.
— Есть, есть спрос, Александр Васильевич. Вон тебе батюшка твой невесту по своему разумению подобрал, а не заладилась у вас семья. Поди, лучше бы было, кабы ты сам к будущей супруге присмотрелся.
— Мне Варюта по сердцу пришлась. Я бы с ней всю жизнь чин чином прожил, батюшку только благодарил.
— Нехорошо прошлое ворошить, но ведь она‑то, видно, иначе думала.
— Что ж, матушка, по–твоему царские смотрины было устраивать, с каждой девицей по отдельности сговариваться, что ли? С кем поп повенчал, с тем и жить следует по–божески, по молитве и заповедям. А так если каждый волю свою да удовольствие творить станет, ни порядку в твоем государстве, ни семей крепких не останется. Знаешь ли, государыня, что я среди своих крепостных холостых парней не держу?
— А что ты с ними делаешь?
— Как в возраст войдет, в город отпускаю невесту искать. А то и так случалось, когда много недорослей наберется, телегу девок из города привезу — разбирайте, с кем под венец идти.
— Так насильно никого не венчаешь?
— Зачем же? Им жить — им и выбирать.
— Вот и дочери также позволь. Как крестьянам своим. По–человечески. Двадцать лет уже девице. Ждать‑то чего собрался?
— Пусть хоть до тридцати в девках сидит, лишь бы счастливо жизнь свою устроила. Торопиться ей некуда.
— Ты так думаешь — не она. Ей‑то уже и перед подругами стыд. Не бедна, собой хороша, а все выходит — как в поле обсевок.
— И что ты за меня, государыня, так крепко взялась, в толк не возьму. И Суворочка моя ревмя ревет — за графа просит.
— Видишь, видишь, Александр Васильевич! А какую бы мы ей свадьбу при дворе сыграли! Красная Горка скоро — в самый бы раз пришлось!
— А вот другой граф, что на княжне Вяземской женился, не больно‑то хорошим хозяином оказался. Слыхал, за винные откупа берется, а все без толку.
— Ну, не суди строго, Александр Васильевич. Там и теща может немало присоветовать — нрав у княгини крутой. Всю жизнь не то что мужем, целым министерством вертела. А здесь разве ты что подскажешь. Графы Зубовы на тебя только что не Богу молятся.
— Богомольцы какие выискались!
— Да не дуйся ты, Александр Васильевич, не дуйся. Счастье ведь оно от Господа Бога — его ни рассчитать, ни сложить нам не дано. Благослови молодых, а там да будет на все Его святая воля.
Петербург. Зимний дворец. Будуар Екатерины II. Екатерина, П. А. Зубов, В. Лебрен.
— Что вы так торопитесь с браками своих внуков, ваше величество? Дети, положительные дети в четырнадцать–пятнадцать лет, и вы так спешно ведете их под венец. Да я и не вижу особых политических расчетов в этих скоропалительных браках.
— Тем не менее ты проявил явно взрослый интерес к младшей моей невестке, Платон Александрович.
— Ах, оставьте эти ваши намеки. Они хороши для Перекусихиной или Протасовой, но совершенно не к лицу императрице. Теперь вашей жертвой становится Константин Павлович.
— Как знаешь, друг мой, ему исполняется шестнадцать лет. Такой возраст принят для браков в царственных семьях.
— Когда они способствуют скрёплению каких‑то политических актов. Но здесь — какая‑то принцесса Кобургская! На что вам, ваше величество, понадобился союз с Саксен–Заальфельд–Кобургскими? Я не делаю ошибок в этом одинаково сложном, но и пустом титуле?
— Не делаешь. Твоя ошибка, друг мой, в другом. Разве ты не обратил внимания, насколько Константин Павлович не похож на своего старшего брата?
— И что из того?
— Только то, что Александр не принимает Малый двор ни в чем. Он мой наследник по воспитанию и духу. С Константином Павловичем все иначе. Ему нравится — ты понимаешь, нравится! — дух Гатчины. Будь его воля, он проводил бы там все время и был бы счастлив участием во всех этих идиотских разводах, маневрах, парадах.
— Чем это вам мешает? Константину Павловичу не приходится рассчитывать на престол даже в самом отдаленном будущем. Он должен чем‑то и как‑то убивать время.
— Все не так просто, мой друг. Подумай сам: распространение гатчинского духа означает усиление наследника, а этого допустить нельзя тем более, что Павел Петрович всего лишь номинальный наследник и передавать ему престол я меньше всего собираюсь.
— Мне кажется неуместным участвовать в подобных обсуждениях, ваше величество.
— Пожалуй, ты и прав, но мне больше решительно не с кем обсуждать все семейные осложнения. Ты же знаешь, Константин Павлович строптив, упрям, своеволен и с огромной охотой променял бы, по его собственному выражению, свое высокое происхождение на должность рядового полкового командира. И вообще он явно лучше чувствует себя в строю, чем перед строем, вот и суди такого великого князя.
— Я слышал, Константин Павлович нашел оригинальный способ будить свою молодую супругу.
— Но это вообще переходит все возможные и невозможные границы! Он посылает в ее спальню барабанщиков, и это к четырнадцатилетней принцессе. Я не удивлюсь, если в самом скором времени маленькая принцесса взбунтуется и сбежит от такого супруга.
— Ну, этого можно не бояться. Принцессам некуда бежать. Они приговорены к дворцам и, значит, будут терпеть.
— Да я вообще давно перестала понимать этого мальчишку. Вообрази, какой анекдот о нем распространился по всей Европе и, во всяком случае, в Париже. Наш агент уверял, что он содержался даже в письме французского уполномоченного в Петербурге некоего Жене тогдашнему министру Дюмурье. Ему сообщил о разговоре с великим князем французский художник, писавший тогда портрет Константина. Константин, видите ли, поинтересовался, не демократ ли портретист. Художник ответил достаточно уклончиво, в том смысле, что он любит родину и свободу. На что Константин Павлович ответил в ему одному свойственном резком тоне, что он не собирается упрекать живописца, что он сам тоже любит свободу и если бы был во Франции, то с увлечением взялся бы за оружие. Каково?
— Как давно это было, государыня?
— Константину Павловичу исполнилось тринадцать лет.
— И вы можете ставить в вину подобный несуразный ответ подростку?
— Члены царской фамилии, мой друг, не бывают ни детьми, ни тем более подростками. Они отвечают за себя с момента своего рождения. И это прежде всего отличает их от обыкновенных людей.
— Вы на редкость хорошо осведомлены о всех словах и поступках младшего великого князя.
— Что же тебя удивляет, мой друг? Его наставник по военным вопросам Ардальон Торсуков, бригадир, супруг племянницы Марьи Саввишны.
— Я не понимаю тебя и, наверное, никогда не пойму, Платон Александрович! Ты же совсем недавно издевался над госпожой Лебрен, старался вызвать мою досаду множеством заказчиков, толпившихся в ее мастерской. Я могу повторить все твои слова, сказанные в адрес заезжей знаменитости — они не были лестными для нее. И вдруг ты же начинаешь настаивать на том, чтобы я стала ей позировать. Откуда сии перемены? Что стоит за ними?
— О, вы даже в таких мелочах усматриваете возможность некоего обращенного против вас заговора, мадам! Это просто смешно.