— Марья Саввишна…
— Иду, государыня, иду!
— Утро какое нынче славное, Марья Саввишна. Снегу, снегу намело. Еще темно, а весь искрится, играет. Бодрость удивительную в себе чувствуешь.
— Вот и слава Богу, государыня! Вот и славно. Дай‑то, Господи, чтобы и весь день такой. Сейчас, государыня, сейчас кофейку. Покуда умываньем заниматься будете, все уж на столе окажется.
— Секретаря зови. Скажи, сразу после кофея делами заниматься стану. Времени у меня нынче в обрез. А все Платон Александрович — уговорил французской художнице сеанс для портрета дать. Не хотела — уговорил. Уж каких только резонов ни приводил — своего, известное дело, добился.
— Так что ж тут худого, государыня. Платой Александрович и мне толковал, каково это славно получится. И чтоб все знали: наша государыня всегда хороша. О копиях толковал — чтоб в другие державы, а прежде всего к римскому императору и во Францию послать.
— Вон как размахнулся, а мне, хитрец, ни слова.
— Да он, государыня, рад–радешенек, что вы позировать согласились, а уж там всему свой черед.
— Это что, никак Безбородко в такую рань пришел? Ты ли, Александр Андреевич? Рано поднялся.
— Да я, государыня, завсегда ранней птичкой был. Покуда солнышко в зенит войдет, самое время дела главные переделать.
— Делами позже займемся. Поначалу давай что у нас на подпись идет. Вон сколько у тебя собралось. И когда только мы тебя, Безбородко, женить будем. Хозяйка, хозяйка тебе в доме нужна!
— Это за что ж такая немилость, ваше величество? Я, государыня, как был чужд всяких обязательств и самого в них намерения, так и поныне в оном блаженном состоянии пребываю. И вообразить не могу, как бы, будучи человеком, семейством обремененным, на службе вашей полезным быть смог.
— Дождешься ты у меня, Александр Андреевич, что сама за тебя возьмусь. Куда тогда денешься? Да, кстати, что‑то на ум пришло. Это ведь в 1792–м году во французском «Мониторе» письмо некоего англичанина из Петербурга в Париж появилось? Насчет Нелидовой — какую роль она в гатчинском дворе неблаговидную играет. Не ты ли тут, Александр Андреевич» часом завинился? Больно ловко письмо написано было. Малышке ничего не оставалось, как просить разрешения на отъезд из цесаревичевых владений. Признавайся, Безбородко, дело прошлое.
— Сам не писал, государыня. Богом клянусь.
— Сам! Конечно, не сам, а сгоношил‑то письмишко кто? С чего бы ему вдруг появиться? Да так ко времени. Только цесаревич против женитьбы Александра Павловича бунтовать начал — тут ему почву из‑под ног и выбили. Где уж о сыне печься, когда амантку теряешь, да еще какую верную. Что‑то разболталась я не судом. Много у тебя еще бумаг? Много? Тогда поди, Александр Андреевич, что‑то притомилась я. Прилягу на часок. А уж там все дела в порядок и приведем. Поди, голубчик. Марья Саввишна! Уложи‑ка меня. Поскорее. Да не возись ты! В постелю бы мне, в постелю…
Петербург. Зимний дворец. Будуар Екатерины II, М. С. Перекусихина, камердинер императрицы.
— Что это, Марья Саввишна, занемогла государыня? Сказали, секретарей отослала. Спать легла. Что ж меня‑то не позвали?
— Не обижайся, голубчик. Не до камердинера тут было. Государыня так заторопилась в постелю лечь, что чуть сама не завалилась. Я рядом была и то еле–еле успела поддержать.
— Не захворала ли, спаси, Господи, и сохрани?
— Не знаю, что и сказать. Сама ни в чем не призналась. Мол — притомилася и весь сказ. С утра как птичка была, смеялась, день нахваливала. За кофий спасибо особенное сказала.
— Заснула ли?
— Видно, заснула. Меня прочь отослала. Я у щелки все стою. Вроде похрапывать даже начала. Необычно так. Я уж на свой страх за Платоном Александровичем велела послать. Что‑то не торопится.
— По–моему, давно торопиться перестал.
— И то правда. Да я пугать‑то его не хотела. Больше для порядку звала. Не мне же одной в ответе быть. Коли что…
— Никак встала государыня. Слышь, шаги. Взошла бы, Марья Саввишна. Тебе, поди, всегда можно.
— Не всегда, голубчик. Я свое место знаю. Не иначе государыня до устепу пошла. К чему же мне ей на глаза попадаться. Подождем малость. Раз встала, выходит, оклемалася, тогда и вовсе рассердиться может.
— Да что ты, Марья Саввишна, человек старый — все может случиться. Грех да беда на кого не живет.
— Господи! Да что же такое ты, голубчик, говоришь! Какое слово у тебя с языка сорвалось! Не дай Господь, до ушей государыни дойдет. Старый человек! Надо же такое вымолвить!
— Да ведь тебя государыня никак лет на десяток старше. Чего уж! Не век в девицах ходить — на все свой срок приходит.
— Со мной сравнивать нечего. У государей свой счет — не наш с тобой. Да и с чего это ты, голубчик, про Платона Александровича забыл, до его ушей дойдет — быть беде. Чистый порох — не человек!
— Марья Саввишна, а не долго ли за дверями ничего не слыхать? Может, войтить? Что за грех? Я вот дровишек для камина прихвачу, ты двери мне откроешь — за что тут на нас серчать?
— Твоя правда, голубчик. Входить надобно. Господи, так сердце и замирает. Спаси и сохрани ото всякой напасти! Видишь, видишь, голубчик, еще в устепе наша государыня. Только — только что же это ни шороха не слыхать? Что делать? Что делать‑то? Сама уж теперь не знаю. И Платон Александрович не идет.
— Да не придет он, Марья Саввишна, поди куда к знакомым в город уехал. Мало у молодого человека развлечений. Ты ж ничего опасного посланному не сказала.
— Как можно! Прежде времени!
— А теперь что? Позови ты государыню, Марья Саввишна! Окликни же!
— Государыня! Государыня–матушка! Не занемогли ли вы! Не помочь ли, государыня? Хоть словечком отзовитесь! Господи, молчит!
— Позвать людей надо, Марья Саввишна! Людей немедля!
— Каких людей, голубчик? Кто нас с тобой ей ближе, голубушке нашей? Самим, самим надобно все решать, коли Платон Александрович не идет. Государыня!
— Давайте‑ка, Марья Саввишна, дверку отворить попробуем. Не отворяется… Вроде держит ее изнутри кто.
— Не защелка ли?
— Какая защелка! Вон щель какая…
— А в щели‑то, в щели что, голубчик? Да говори же, не рви сердце!
— Государыня… на стульчаке… головкой к двери привалилася…
— Не дышит?!
— Никак дышит. Хрипит — так‑то вернее. Сомлела. В беспамятстве. Вот уж теперь людей звать непременно надо.
— А это еще зачем, голубчик? Чтобы государыню из устепа вытаскивать? Сами справимся! Сами! Вот когда на постельку положим, как следует приберем, тогда и тревогу подымать станем.
— Не получится у нас с тобой.
— Должно получиться, ради государыни нашей должно. Слышишь, голубчик? Скорей за дело берись. Дверку ломай. А я лучше дверь в коридор на ключ закрою — не зашел бы кто ненароком.
Петербург. Зимний дворец. Будуар Екатерины II. П. А. Зубов, М. С. Перекусихина, И. С. Роджерсон.
— Платон Александрович, голубчик, наконец‑то! Скорее, батюшка, только скорее!
— Да что случилось, Марья Саввишна? Что за спех?
— Государыня… государыня наша …
— Что государыня? Боже мой! Что с ней? Когда это случилось? Да говорите же, Марья Саввишна, говорите!
— Удар это, Платон Александрович, не иначе удар…
— Так ведь был уже у государыни прошлым годом. Обошлось же. Врача надобно. За врачом послали?
— Нет, батюшка, с прошлым годом не сравнить. Второй час государыня без сознания. Как сомлела, так и… хрипит.
— Но ведь обошлось тогда.
— По второму‑то разу, каждый тебе скажет, куда хуже. Тут уж пощады не жди. Одно спасение, батюшка, кровь пустить государыне надобно. Покуда за врачами посылать станем, поздно будет. Надобно самим, как цирюльники делают, ручку‑то надсечь.
— Нет, нет, только врача!
— Господи, пустого тебе не скажу, Платон Александрович. Знаю, давно знаю — одно спасение. Лишь бы не опоздать.
— Пустить кровь… Нет! И всем запрещаю. Оставьте государыню в покое. За врачом надобно послать. Где врач?
— Говорю же, нету. Дежурного во дворце не нашли, а за Роджерсоном — его еще сыскать надобно. Может, у больных неведомо каких. Времени у нас, батюшка, нету. Христом Богом тебя прошу, Платон Александрович, помоги государыне. Помоги же!