— Полноте, полноте, Дмитрий Григорьевич, я старые времена забывать не склонен. Дел немало прибавилось, а влечения к кружку нашему не убавилось, а к живописи тем паче. Вот и тут хочу вас просить портрет зятя моего графа Григория Григорьевича Кушелева написать.
— Сердечно признателен за честь.
— Вы, поди, с Григорием Григорьевичем не один раз у меня встречались? Человек достойнейший.
— Помню, граф Кушелев при великом князе еще Павле Петровиче состоял.
— В чине полковника. А нынче государь император его заслуги не забыл. Как вам, поди, известно, из генерал-майоров в вице-адмиралы переименован, тут же и в адмиралы. Нынче вице-президентом Адмиралтейств-коллегии состоит. И по случаю возведения в графское достоинство хотелось бы галерею мою живописную портретом вашей кисти обогатить.
— А размер какой пожелаете?
— Скажем, в малую натуру, поясной. И непременно с аксессуарами. Как положено.
— Отлично. Так и сделаем.
— Что-то вид у вас невеселый, Дмитрий Григорьевич. Неприятности какие дома?
— Благодаренье Богу, на дом пожаловаться не могу.
— Супруга, дочка здоровы ли?
— Благодарствуйте, Александр Андреевич. Непременно утешу их, что помните.
— А коли не семья, то что же, Дмитрий Григорьевич? Может, чем помочь смогу.
— По правде сказать, за друзей тяжело.
— О ком это вы?
— Николаю Ивановичу Новикову тяжко приходится. Я бы и рад помочь, да не всегда получается. Приупадло его Авдотьино, крепко приупадло.
— Новиков хозяин отменный. Год-другой, глядишь, и опять поместье свое в порядок приведет. Тут и грустить нечего.
— Радищева Александра Николаевича очень жалко.
— Нешто дружны вы с ним были? Не знал.
— Не то что дружны, а человек был достойнейший. Неизвестно за что поплатился.
— А вот тут вы и неправы. Было за что. Государь прямо так и сказал: было. Он по доброму сердцу всех узников отпустил, хотя Радищева и строго в свободе его ограничил.
— О том и говорю. Сельцо ему для проживания самое что ни на есть беднейшее в Калужской губернии предоставлено. Выехать никуда нельзя. Губернатор во всем за ним доглядывает, переписку вскрывает — даже не таится. Родителей больных престарелых навестить, и то без дозволения нельзя. Это после всех мучений-то его!
— Вот тут я с вами, Дмитрий Григорьевич, никак не соглашусь. Родители у господина Радищева в Саратовской губернии живут — не ближний край. Со сколькими людьми он по пути повидаться да переговорить мог?
— Что ж тут за грех? Почему и не поговорить?
— Почему, спрашиваете? А государь ничего господину Радищеву не простил. Как, сами понимаете, простить, что книжку свою сразу после французской революции написал? Государь все обвинения покойной императрицы против господина Радищева повторил, что господин Радищев преступил должность подданного и книга его наполнена самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умоляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу сана и власти царской.
— Не то ли обвинение и против Василия Васильевича Капниста выдвинуто?
— А знаете ли, Дмитрий Григорьевич, во что мне капнистовская «Ябеда» стала? Не знаете. Не чаял государя умилосердить, сам под гнев царский попал. Да не я один, слава тебе Господи, старался. Иначе быть бы Капнисту с его сочинением в Сибири.
— Так ведь не против государя «Ябеда» написана. Там такого и в помине нет. Разве же сама покойная государыня против взяточников, казнокрадов да лихоимцев не выступала? Разве в журнале княгини Дашковой сказок и басен не печатала? Сатирическим пером их не описывала?
— Эк додумался: Капниста с государыней императрицей сравнивать! Забыли вы, видно, Дмитрий Григорьевич, поговорку латинскую, коли память не изменяет: что дозволену Зевсу, то не дозволено быку. Капниста послушать, так в России, акромя воров и чиновников, честных нету. Надо же, главного героя как назвал — Хватайко!
— А есть они, честные-то чиновники?
— И вы туда же, Дмитрий Григорьевич! Уж вам-то и вовсе стыдно. Человек в летах, достойный — и государственных чиновников поносить. Капнист на Украине насмотрелся, а вы в Петербурге живете. Здесь все по-иному.
— Коли по-иному, то и обижаться бы не след. Хорошо там у Василия Васильевича:
— Пускаться с вами в рассуждения не стану, Дмитрий Григорьевич, а предупредить по старой дружбе хочу. Никаких умствований и вольтерьянства государь император не потерпит. О вольтерьянстве слышать не хочет. К мартинистам с большим подозрением относится. Между воспитанием и наказанием выбирать не будет: только к одним наказаниям привержен. Так что поостерегитесь, голубчик, поостерегитесь. Я-то вам заказов по старой памяти даю, а другие могут и побояться — не удивляйтесь.