Если числа сопоставить — указ о присутствии от 12 ноября, кончина 2 декабря — можно в сомнение прийти. С чего бы в пятьдесят лет быстро так прибраться? Слух прошел: помогли. Опасен стал. И не нужен. С княжны Таракановой начал, императором Павлом Петровичем кончил.
И Адриану Грибовскому не больно повезло, плуту и вору. Еще в 1797-м году отрешен был ото всех должностей, к лету того же года в Петропавловскую крепость посажен. В указе императорском так и сказано было: вследствие начетов за пропавшие из Таврического дворца картины. И — незаконные переселения казенных крестьян. С крестьянами бы примирились — кто такого по тем временам не делал! — а вот картины много хуже. Куда только подевать все добро дворцовое успел, и все с улыбочкой, с прибаутками да со скрипочкой в руках. Инструмент бесценный для себя выискал — самого Страдивария.
Деньги-то Адриан сыскал, откупился в начале 1799-го года, да через несколько месяцев теперь уже в Шлиссельбургской крепости оказался — за продажу казенных земель в Новороссии. И ведь поди ж ты, не то что в моей канцелярии, у императрицы под рукой работал, жил на такую широкую ногу — весь Петербург диву давался. И ничего. А тут взялся за него Павел Петрович, крепко взялся.
Кто там за прохвоста заступился, только в 1801-м снова на свободе оказался. От греха подальше в имение свое в Подольской губернии уехал, жить как падишах начал. Осмелел — в Москву перебрался. Денег жалеть не стал. Вот и кончил одним селом, на Оке, против Коломны, помнится, Щуровым называется. И дело себе сыскал — по гроб жизни хватит — по присутственным местам ходить, от обвинения в злостном банкротстве отбиваться. С его-то деньгами не иначе отобьется. Когда-нибудь.
А вот с Николаем Ивановичем Салтыковым судьба иначе распорядилась. Такого и при покойной императрице пошатнуть не удалось. Хотел избавиться от него. Как еще хотел. Чего только покойнице не говорил. Все без толку.
Государыня перед кончиной будто назло милостями его осыпала. Графское достоинство пожаловала. Пять тысяч душ крестьян. Управлять Военной коллегией назначила. При Павле Петровиче с ходу в генерал-фельдмаршалы пожалован был. Император Александр Павлович председателем Государственного совета сделал. Когда в кампанию тринадцатого года отправился, Салтыкова регентом — подумать только! — регентом всего государства Российского сделал. А по возвращении из похода в княжеское достоинство возвел с титулом светлости. Светлейший князь граф генерал-фельдмаршал Салтыков! За что? Воля самодержца, как воля Вседержителя, — всегда простому человеку непонятна. Теперь уже до гробовой доски — простому. Никто не вспомнит, никто добрым словом не помянет…
Вместо эпилога
— Пан храбья на ярмарек собрался? Добрый ярмарек обещает быть. Бардзо добрый. Коней з вечора навели полно местечко.
— Сколько тебя учить: не пан храбья — господин граф. И не местечко — мои Янишки.
— Виноват, пан храбья. Где на старости лет учиться. По моему разумений, было бы должное почтение. Что пан храбья велит заложить? Дрожки?
— Сам не знаю. Может, пешком пройдусь.
— Как можно вельможному пану без экипажа! Пусть ясновельможный пан сам идет, а дрожки сзади едут. Для уважения. Нет в нашей округе пана выше пана храбья, значит, и дрожки должны быть.
— Ладно, закладывай. Надоел хуже горькой редьки. Гулянье тоже сегодня будет?
— А как же, как же, непременно будет. Вся шляхта к вечеру у заезда соберется. С семействами.
— Шляхта! Однодворцы!
— А хоть бы и однодворцы, все равно шляхта, не простой народ. Обращение знают. Приодеться умеют.
— По какой моде, интересно знать? По местной, что ли, янишковской?
— И что ж тут смешного, Проше вельможного пана? В каждом монастыре свой устав. А если пани или паненка от роду красавица, переодеть ее в любую моду — все равно красавицей останется. Как панна Текла, например. Чисто ангел небесный — глаз не отведешь.