Совет дворян назначает совет уполномоченных ревизоров, которые будут через каждые три года обозревать отдаленные провинции и вникать в местное положение дел духовных, гражданских и военных, в состояние таможен, рудников и других принадлежностей короны.
Завещаю, чтобы губернаторы отдаленных провинций: Сибири, Астрахани, Казани и др. от времени до времени предоставляли отчеты по своему управлению в высшие учреждения в Петербург или в Москву, если Елизавета в ней утвердит свою резиденцию.
Если кто-либо сделает какое открытие, клонящееся к всенародной пользе или к славе императрицы, тот о своем открытии секретно представляет министрам и шесть недель спустя в канцелярию департамента, заведывающего тою частию; через три месяца после того дело поступает на решение императрицы в публичной аудиенции, а потом в продолжении девяти дней объявляется всенародно с барабанным боем.
Завещаю, чтобы в азиатской России были установлены особые учреждения для споспешествования торговле и земледелию и заведены колонии при непременном условии совершенной терпимости всех религий…
Завещаю завести в каждом городе за счет казны народное училище. Через каждые три месяца местные священники обозревают эти школы.
Завещаю, чтобы все церкви и духовенство содержимы были на казенное иждивение.
…Елизавета Вторая будет приобретать, променивать и покупать всякого рода имущества, какие ей заблагорассудится, лишь бы это было приятно и полезно народу.
…Завещаю, чтобы вся русская нация от первого до последнего человека исполнила сию последнюю нашу волю и чтобы все, в случае надобности, поддерживали и защищали Елизавету, мою единственную дочь и единственную наследницу Российской империи.
Если до вступления ее на престол объявлена будет война, заключен какой-либо трактат, издан закон или устав… все может быть отменено силой ее высочайшей воли…
Сие завещание заключает последнюю мою волю. Благословляю дочь мою Елизавету во имя Отца и Сына и Святого духа.
Встать. Окно распахнуть. Птицы перекликаться стали. Нельзя. Всполошится прислуга. Толки пойдут, пересуды. Спит дворец. Где спит — притаился! Протасовой первой узнать надобно, каково императрице, что делать станет.
Нет, лежать. До положенного часу. Душно. Воды бы брусничной со льдом — Марья Саввишна в погребке под рукой всегда держит. «От душевного волнения», — говорит. Потому и нельзя.
Папа как ураган тогда ворвался. Такого не остановишь. Папа. Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический. Тоже Гриша. Долго места во дворце добивался. Не каждого на десять с лишним лет хватит. Его хватило. Теперь и правду сказать можно — голь перекатная. Какое уж там именьишко за душой, а честолюбия — всем Орловым, вместе взятым, позавидовать. Помог тогда от Петра Федоровича освободиться. Среди гвардейцев в день решительный оказался. Не трусил. На глаза попасться всегда умел. А до наград дошло — требовать стал. Недоволен остался. Что такому четыреста душ! Мало! По его верности и преданности смех один. Через кого только претензий ни передавал. Орловы уперлись: не стоит большего. Не спорила. Не время было с Орловыми спорить — весь дворец заняли. Братьев и товарищей вместе собрать — толпа. Шумные. Решительные. Что перед ними один смоленский дворянчик! Другой бы смирился — Григорий Александрович нет. Бунтовать начал. Позже в армию действующую проситься стал. Тесно ему, мол, в столице. Любимой государыне не словом — делом послужить хочет. Всего и не припомнишь. Как письма писал. Как шуметь принимался. Разрешила себе с театра военных действий писать. Все равно не сама — секретарь читать будет. Завалил корреспонденцией. С каждой почтой письмо. О делах. О доблести русской. О военачальниках — с восторгом. А все одно выходит: Потемкин впереди всех. Может, и на деле так было. Может. А реляции императрице ловко писал. Ничего не скажешь.
Добился: отвечать стала. В двух словах — не больше. Восторгом зашелся: я, дескать, теперь самый счастливый из воинов российских — от самой великой Екатерины послания имею. Иначе, как Великой, с самого начала не величал. Письма — что ж, письма. Правды в них немного. Они как зеркало в убиральной: видишь одно, а добиться хочешь иного. Там морщину убрать. Там взгляд подобрее сделать. Там складку разгладить. Румянцу прибавить, чтобы на труп не походить. Куафер иной раз до двух часов возится, чтобы зеркало обмануть. Потому всегда письма и любила. В разговоре ошибешься, слово лишнее сорвется. Подосадуешь зря или слезой подавишься. В письмах все как надо получится. Каждое словечко пять раз перепишешь. Если надо. Потому и могла часами, в кабинете запершись, над письмами сидеть. Главное — за теми, что в Европу шли. Великая Екатерина — не от них ли? А тут и в письме ошиблась. Одно слово написала — берег бы себя, под пули не лез, на штыки не кидался. Много ли такому молодцу надо. Недели не прошло — в столице явился. И армию, и геройство свое бросил. Раз государыня меня ценит! В кабинет ворвался, и к ногам. Край платья целует. Не успел кабинет-секретарь дверь затворить, ручищами своими обнял. В воздух, как перышко, поднял. В губы впился — голова закружилась. На пол поставил, как совсем задохнулась, кровь в лицо ударила, и опять к ногам: прости, государыня! Хочешь, казни самой лютой казнью. Сколько лет мечтал, ночами ты мне глаз сомкнуть не давала. Прости, если можешь. Кругом виноват!