Жорж прибежал домой. Слуг не было видно, и он сразу прошел к хозяйке, в ее будуар.
— Ну, что? Готово? Мертва? — спросила она. — Нет?! Идиот!
Сбивчиво рассказал ее о происшедшем.
— Ты ни на что не годен. И сразу после этого ты прибежал сюда, а если за тобой следят? Забрить тебе лоб — вот что я с тобой сделаю!
Это его страшно разозлило — ему сломали руку, чуть не сдали в полицию и все из-за этой дряни, из-за его хозяйки. И она смеет еще кричать и угрожать ему! Она боится только за себя. Все, что в нем накопилось — несбывшееся предвкушение убийства, боль и стыд от неудачи (безоружный, пьяный человек легко справился с ним!), осознание своего ничтожества — выплеснулось наружу. И Вера вдруг почувствовала перемену, происшедшую в нем, и испугалась своего зверя, его остановившихся глаз, но ничего уже исправить не смогла. Она сама натаскивала его на человека, подталкивала день за днем к убийству, обещала безнаказанность, и теперь пришла расплата. Этого зверя ей пришлось накормить своей кровью. Его острый нож нашел все-таки свою жертву: он и левой рукой смог вонзить его в мягкую человеческую плоть. Только теперь он не стал разговаривать, а молча нанес удар под сердце. Так, как он предчувствовал, как хотел, так все и произошло, но только с Верой. Он бил хозяйку ножом в живот раз за разом, мстя за свое унижение, наслаждаясь ужасом в ее глазах. Вот так и надо, так он и хотел, чтобы его боялись! Она умерла, даже не вскрикнув. Жорж продолжал наносить удары уже по мертвому телу, забыв о боли в сломанной руке. Потом понял, что Вера мертва, и пожалел, что не овладел ею раньше, пока она еще могла чувствовать. Она с таким презрением смотрела на него, а он использовал бы ее и убил… Он разорвал, разрезал платье и сладострастно, с жадным любопытством осмотрел перепачканное кровью тело. Из узких порезов еще сочилась, пенилась кровь. Даже страх быть застигнутым не помешал ему насладиться видом обнаженного женского тела. Она оказалась не так уж и хороша — ей всегда удавалось выглядеть лучше. Все эти пышные юбки, корсеты и накладки искажали действительность и обманывали его. Но все равно он хотел ее, однако мертвую все же трогать не стал…
Затем вытер свой нож нижней юбкой Веры, открыл ее секретер и взял то, что лежало сверху, — несколько банкнот.
— Тебя я убил бесплатно, а это аванс в счет твоего заказа, — сказал он своей мертвой хозяйке. — Не волнуйся, я сдержу свое слово, даже мог бы и бесплатно это сделать. Эту везучую сучку я все равно достану.
Незамеченный никем, он ушел навсегда из этого дома.
Вместе с Жоржем на мертвое тело смотрела и сама Вера. Она еще помнила свой ужас и резкую непереносимую боль в груди и животе, но все это быстро удалялось от нее. После нескольких ударов ножом, когда она упала, в первый момент все завертелось перед ней, словно она долго — долго летела вниз и ничего не могла разглядеть в мелькающей череде картин. А затем круговерть остановилась, и оказалось, что она не падала, а взлетала и сейчас из-под потолка видела себя внизу, на ковре. Удивленно и равнодушно смотрела она на свое тело, обнаженное, окровавленное, бесстыдно раскинувшее ноги, видела впалую грудную клетку и обвисшую грудь сползающую к подмышкам, родинку на животе, худые кривоватые ноги. Столько сил, внимания, заботы уделялось этому телу — столько кремов и масел втиралось, столько было испробовано диет, чтобы не было лишней капли жира. А теперь она смотрела на него, как на старую, надоевшую оболочку, не испытывая никаких чувств. Как хорошо, что оно ей больше не нужно. Ей сейчас ничего не было нужно. Она чувствовала справедливость того, что это не Варя убита, а она сама лежит там. Исчезли злоба, обиды, так долго мучившие ее, она освободилась ото всего, ничто ее не держало. Оглядев еще раз свое тело и Жоржа, вытиравшего нож, она понеслась вверх, выше, выше, ее словно звали туда. Но вдруг резко остановилась, словно натянулась до предела привязь, — сын… Она уж не помнила о столь долго сжигавшей ее изнутри ненависти к графу, только любовь к сыну держала. Ее мальчик, он будет так одинок, как же она его бросит? И тогда дом под ней и улица, и соседние дома вдруг заскользили в сторону все быстрей и быстрей, словно все они были нарисованы на белой простыне и чья-то рука потянула ее. Город мелькал под ней вместе с людьми, телегами и лошадьми. По краям этой простыни картинка искажалась, дома на сгибах гигантской ткани комкались, теряли очертания и таяли. Но вот все остановилось. Она поняла, что под ней крыша большого дома родителей мужа, стала всматриваться, проходя вниз этаж за этажом и увидела комнату с камином, стариков — родителей, сидевших в креслах, своего мужа и сына — они играли в шахматы. Муж что-то говорил мальчику, смеясь, и сын улыбался в ответ. Вот он вскочил, такой смешной, как длинноногий жеребенок, и на минутку подбежал к бабушке, она обняла и чмокнула его в лоб. А дед, обычно суровый и неулыбчивый, накрыл руку старой жены своей рукой. В этом жесте было столько любви, покоя, нежности. Все они были окутаны легким белесым облаком, а от каждой фигуры к ее мальчику шли зримые более плотные волны. Сын ее все время был объят этим легким флером. Она поняла — это любовь, все они тут любят друг друга. Только вот этот тончайший газ, почти невидимое легкое чувство любви защищает их от всего мира, дает им силы и надежду, питает их души. И еще она поняла, как непрочно это облако: дунь — и нет его. Но Господь их не оставит. Времени у нее больше не было. В тот же миг она понеслась, понеслась ввысь, ее втянуло в какую-то светящуюся воронку.