— Нет, все-таки Бог есть! Есть Бог? — передал он листок Сергею, — Читайте!
Сообщение было написано красивым округлым почерком: «Даниил Петрович, выбросьте из головы бредовые фантазии. Здесь никакого яда нет. После анализа я сама так разнервничалась, что проглотила две белые крохотульки. Жива-здорова. С уважением Л.H.».
— Как вы думаете, — серьезно спросил Коврунов, — милиция не осудит меня за самовольные действия?
Сергей улыбнулся:
— Должна понять ваше беспокойство…
Нетерпеливо перебивая вопросами, Потапыч слушал Сергея. Было очевидно, что он ждал этого звонка с большой надеждой. Но чем дальше говорил Сергей, тем реже встревались вопросы, тем чаще разочарованно вздыхал Потапыч. Но на прощание Потапыч сказал интригующе:
— Будет время, подъезжай утром, познакомлю тебя с родным сыном академика Климова…
— У него же нет детей…
— А мы нашли…
15
По дороге в райотдел милиции Сергей сделал удивившее его открытие: он нарушил строгий режим отчуждения, который сам себе прописал. Будто какая-то волна мягко переместила его в пространстве — от деморализующего безделья к движению, нервной смене событий. Это не обрадовало его, не принесло облегчения, он лишь интуитивно надеялся на освежающую духовную разрядку вроде грозы в изнурительный зной.
Холодные голые стены одноэтажного здания милиции встретили Сергея прежним официальным неуютом. Он прошел быстро длинным сумрачным коридором к кабинету начальника уголовного розыска, неприятно знакомому: шаткий стол, жесткие стулья, неопределенного цвета стены, облезлый сейф, на котором всегда лежат два-три юридических справочника. Такой кабинет забывается сразу же, как только из него выходишь.
— Наконец-то, — обрадовался Потапыч. — Садись. Мы уже начали…
Он кивнул в сторону обреченно согнувшегося на стуле человека. Сергей поразился: Николай Николаевич Климов, только полинявший, обрюзгший, облысевший. Те же густые брови, широкий нос и толстые мягкие губы. Он затравленно и покорно глянул на Сергея, продолжил:
— Ну, значит, так… Когда меня еще не было, папаша турнул мамашу из хаты, — охотно, чуть заискивающе, заговорил Климов-сын голосом Климова-отца. — Она поселилась в Загорске, то есть в Сергиевом Посаде. Стала уборщицей в школе работать. Я в этой школе учился. Семь классов кончил… — Он замолчал, не зная, что говорить дальше.
— Потом работали? — спросил Потапыч.
— Работал… — и снова тупо замолчал.
Вдруг Сергей заметил, что глаза его наполнились слезами.
Спросил:
— Плохо себя чувствуете?
— Нет… Да… Вы судить меня будете, граждане-товарищи?
— За что же судить вас? — дружелюбно сказал Потапыч. — Даже допрашивать не собираемся. Просто побеседовать пригласили.
— Судить меня нельзя, — с мольбой и надеждой произнес Климов-младший. — У меня маманя прошлую неделю умерла… Могилку кто же будет оборудовать…
— Да нет, успокойтесь, Константин Николаевич. Ответите на наши вопросы и поедете домой.
— Ладно. — Он громко шмыгнул носом, повернул свое скуластое лицо к Сергею и показал пальцем на Потапыча. — Хороший человек… Мне нравится. Меня никто в жизни по отчеству не называл.
Щеки Потапыча зардели. Он даже кашлянул сердито, словно возмутился теми, кто ни разу не назвал этого человека по отчеству.
— Вы кем работаете? — спросил Сергей.
— Грузчиком при овощном магазине, — Климов-сын стал отвечать бодрее, чуть распрямился. — Десять лет уж там…
— А вам сколько?
— Сорок один.
— Какие отношения у вас с отцом?
— Да никаких.
— Встречаетесь с ним?
— Нет… Когда в Москву приезжаю, бывает, к дому его хожу…
— Зачем?
— Отец ведь… Чтоб увидеть его…
— Хотели бы с ним встретиться, поговорить?
Климов-сын долго томился, подбирая слова, наконец выдавил:
— Как же иначе… Отец ведь…
— Так ни разу и не поговорили?
— Ни разу…
— А за мать свою вы не в обиде на отца?
— Стерва он…
— Выходит, и любите, и ненавидите?
— Выходит… — вяло согласился Климов-сын.
— В квартире отца бывали?
Он глянул в сторону, съежился.
— Так заходили в квартиру? — настойчиво повторил Сергей.
На этот раз Климов-сын страдальчески повел плечами и сказал, как замкнулся:
— Никуда не ходил…
Смотрел Сергей на этого неопрятного, в потертом, заштопанном костюме взрослого ребенка и не мог понять: так ли он простодушен, как ведет себя? А Климов, поймав его настороженный взгляд, еще ниже опустил плечи, ссутулился, как бы убеждая Сергея в своей беспомощности и беззащитности.
Потапыч вопросительно глянул на Сергея: ты кончил? Тот кивнул в ответ.
И начался настоящий профессиональный допрос. В этом Потапыч превзошел всех уже на второй год своей службы в милиции. Его постоянно просили: «Потапыч, зайди, помоги расколоть моего».
Сергей слушал вопросы, ответы, и в нем смутно зарождалось недоверие к Климову-сыну. Отвечал он кратко, не путался в хитроумных лабиринтах, по которым вел его Потапыч, но что-то явно скрывалось за его искренностью, как за шторами.
Когда они наконец отпустили Климова-младшего, пожав ему на прощание руку, и, когда за его широкой сутулой спиной захлопнулась дверь, Потапыч спросил:
— Ну-с, твое мнение?
— Вроде правдив, а вроде…
— И дурачка валяет, — продолжал Потапыч. — Ну да ладно, на первый раз с него хватит… Расскажи-ка ты лучше еще разок о встрече с Ковруновым.
Потапыч внимательно слушал, поддакивал, что-то иногда записывал в блокнот, но в конце заметил:
— Пока маловато… Ну, а как ты сам думаешь, кто из них мог? Николай Николаевич?
— Только не он… Ночью… С кастетом… Да и зачем?
— Как зачем? Рукописи свои вернуть.
— Но он же сам говорил, что Стельмах чистейший человек.
— Мало ли чего твой академик может наговорить. Эх, мне бы хоть маленькую зацепочку! А не подменил ли Коврунов трубочку с нитроглицерином, чтобы прикрыть академика, как думаешь?
— Но он же сам отправил ее на экспертизу.
— Ловкий ход. И себя, и приятеля своего увел от подозрения… Для обоих Стельмах был как кость в горле…
— Не в ту сторону идешь ты, Потапыч… — сказал Сергей.
— А куда же мне идти? Я как в темной комнате черную кошку ищу и сам не знаю, там ли она. Ты уж мне помоги, пожалуйста. Пакостное это дельце! Я сразу почуял, что ученые будут водить меня, словно собачонку, на поводке. Говорят умные слова, улыбаются, вздыхают, стараются помочь, а уводят черт-те куда своими гладкими рассуждениями… Пока глухо, как в танке.
— Когда ты начинаешь мыслить образно — значит, дело действительно плохо, — с улыбкой заметил Сергей.
— Не так уж чтобы очень… Знаешь, всех можно прижать, но почти у всех алиби. Вот твой академик Климов. Чую я: нечист этот старик. Но шофер и сестра показывают, что в ту ночь он сразу уехал на дачу. — Потапыч суетливо закурил, сломав’две спички о коробок. — А твой Алябин чего стоит… На его светлом лике прямо-таки сияет уголовное благолепие. Он сам признался мне, что той ночью дома не ночевал. А где был — молчит. Это, мол, мое дело. Мамаша его призналась: приехал в семь утра, потом спал до двенадцати. А где был — тоже не знает. Не успел сговориться с мамашей и обеспечить себе алиби… Этот Алябин, как мне показалось, слабый, безвольный человек, полностью подчинен своей мамаше. Она заставляет его по вечерам читать книги вслух, гулять с ней по парку, рассказывать про институтские дела. Эдакая дородная восьмидесятилетняя Салтычиха. Кроме сыночка, для нее в жизни ничего не существует, только и говорит: «Ох, если бы вы знали, какой он талантливый, как он предан науке! Ах, какой он чуткий и нежный, Ах, какой он благородный и честный!» А люди, которые с ее сыном работают, все до единого, по ее словам, алчны, завистливы, развратны… Конечно, это она заставила поступить его в институт, писать кандидатскую, докторскую… Наверное, он сопротивлялся, не хотел, но мамашу ослушаться не мог. Знаешь, что она мне сказала? — Потапыч снова вытащил листки, стал перебирать их, пробегать глазами строчки. — Вот-вот, нашел… Слушай! «Сейчас мой Степа заново, с философской точки зрения, осмысливает теорию аналитической функции. Вы даже представить себе не можете, какие интригующие глубины скрывает эта теория для философа. Уверяю вас, он напишет необыкновенную книгу по диалектике аналитических функций…» — Потапыч повернулся к Сергею. — Бабуся свихнулась на математике! Но, знаешь, готов голову дать на отсечение, ничего там не «осмысливает» этот Алябин. Он обленился до крайности и просто морочит голову своей мамаше. А мамаша верит ему, ждет… Вот ты и скажи: может ли в этой ситуации профессор Алябин не оправдать надежды своей мамочки? Не может, ясно. Ради мамочки он готов на все…