— Меня привлекло другое, — сказал Сергей. — Вот эта полоска бумаги, которую вложил Стельмах на той странице, где начинается статья. Посмотрите.
Алябин прочитал вслух:
— Петр Трубецкой? Nota bene! Смотри Климов в «Вестнике» номер два… Это забавно… У Стельмаха пустяки не вызывали восклицания… Видимо, Климов и Трубецкой совсем по-разному трактуют какой-то пассаж признанного гения… Вы мне поручаете это выяснить?
— Не поручаю, а прошу, если не затруднит…
— Да что вы, какие тут трудности! Самому любопытно.
Попрощавшись с Алябиным, Сергей направился к Коврунову. В приемной на него строго глянула Мария Николаевна.
— Здравствуйте, Сергей Андреевич. Сейчас я доложу о вас.
Он присел на стульчик у дверей, пораженный профессиональной памятью секретарши.
— Проходите, Даниил Петрович ждет вас.
Коврунов протянул ему обе руки, как старому, уже надоевшему, но еще нужному знакомому.
— Куда же вы пропали?.. Мне без конца звонит уважаемая Глафира Николаевна, а я ничего не могу ей ответить… Понимаю, понимаю, все раскрывать вам нельзя, но хоть намекните — как идет расследование, есть ли надежда найти рукописи Климова, поймать убийцу… На таких людей руку поднял! Такой разбой учинил!
Он провел Сергея к длинному столу заседаний, тянувшемуся вдоль трех высоких окон, усадил его, сам опустился напротив, как бы подчеркивая свое дружеское расположение к важному гостю. Рядом, как привидение, материализовалась из воздуха Мария Николаевна с двумя чашками горячего чая…
Сергей впервые увидел совсем близко, перед собой лицо Коврунова, и оно поразило его. Мертвенно-бледное, неподвижное, как маска, лицо. А на лице — это-то наверняка и поразило Сергея — серые безучастные глаза, они ничего не выражали, казались неживыми, стеклянными. Сергей даже содрогнулся от мелькнувшего сравнения: «Так смотрят в потолок покойники».
— Так чем же вы можете поделиться со мной, дорогой Сергей Андреевич? — спросил Коврунов, отхлебывая чай из чашечки.
Сергей ответил не сразу. Не мог избавиться от наваждения: перед ним были два человека — одному принадлежал официально-вежливый голос, другому — бледное лицо с пустыми глазами. Они никак не соединялись в его сознании… Поэтому он опустил голову, чтобы только слушать.
— Пока все в тумане…
— Но вы предпринимаете какие-то шаги? — настойчиво допытывался Коврунов.
— Конечно, предпринимаем…
— Не имеете права говорить, я понимаю, — отрывисто вздохнул Коврунов. — А жаль. Мы бы могли посодействовать… Тогда жду ваших вопросов… Пожалуйста…
Размешивая сахар в чашке, Сергей заговорил извиняющимся тоном.
— Мне очень не хотелось бы вторгаться в ваши личные отношения, но без этого, поверьте моему небольшому опыту, многое останется скрытым…
— Смелей, смелей, молодой человек, спрашивайте, — поощрил его Коврунов. — Наши личные отношения с теми, кто был тогда у Климова?
Сергей кивнул, все еще глядя в чашку.
— Так слушайте. С Климовым — самые распрекрасные. Я ценю его как большого ученого. И он, по-моему, положительно отзывается о моей деятельности. С Чугуевым… тоже нет проблем. Он знает свое дело, а я его поддерживаю… Вот с Алябиным у нас, признаюсь, были мелкие стычки. Это, знаете, такой интеллигентный субъект, которому везде надо сунуть свой нос, высказать свое оппозиционное, так сказать, мнение. Но по большому счету и у нас с ним общее согласие… Вроде все?
— А Стельмах? — напомнил Сергей.
— Об этом я уже, кажется, вам говорил… Мы с ним не ругались, я подчеркиваю — никогда не ругались, мы с ним спорили… Горячо, запальчиво, но всегда, снова повторяю, всегда приходили к единому мнению. Он, знаете, как дрожжи, вызывал брожение в институтском коллективе. И я ему за это признателен. Много закостенелых традиций мы с ним разрушили, много нового привнесли в работу… Он, знаете ли, особенно любил защищать тех, кого я вроде бы обижал… И всегда в таких случаях начинал со мной разговор со своего самого ругательного слова «администратор».
— Это вас обижало?
— Меня? Нисколько. Просто мы по-разному толковали это слово. Лассаль писал когда-то, что охотно оставил бы ненаписанным то, что знает, только бы осуществить на деле хоть часть того, что умеет… Вот я и осуществляю то, что умею. В науке, дорогой мой, должны быть и мыслители, и организаторы. Я принадлежу ко вторым.
Чувствовалось, что это был самый весомый, с точки зрения Коврунова, аргумент в споре со Стельмахом.
— Мне говорили, что Стельмах какую-то статью о вас написал?
— A-а, вот вы о чем! — опять вспыхнул голос Коврунова. — Как это я не догадался сразу… Но, скажу вам, мы и здесь пришли к консенсусу… Минуточку… Полюбуйтесь…
Перед Сергеем на столе легла пачка листов, сжатых вверху большой канцелярской скрепкой. В левом углу знакомым Сергею почерком было написано: «Злодею Коврунову дарю в надежде на исцеление. Стельмах».
— Можете почитать статью. Не боюсь, — звенел чуть раздраженный голос Коврунова. — Можете взять с собой. Готов для вас и свою дарственную надпись сочинить, рядом со стельмаховской. Хотите?
— Нет, благодарю вас. — Сергей отодвинул от себя статью и горестно подумал о том, что опять зашел в тупик. В этом кабинете ему больше нечего было делать…
Мария Николаевна, привстав со стула, сообщила:
— Вас разыскивает профессор Алябин… Только что прибегал…
Алябин переминался с ноги на ногу в коридоре, наэлектризованный, взъерошенный.
— Я нашел… но это такое, такое… нет, здесь говорить не могу… Пойдемте ко мне… И готовьтесь к потрясению…
Схватив Сергея за рукав, он потащил его в свой кабинет.
— Садитесь за мой стол. Сели?.. Теперь успокойтесь… Успокоились? Тогда слушайте.
Он сцепил крепко побелевшие пальцы рук, зашагал кругами, надсадно дыша, словно до этого бежал долго, до изнеможения. Потом резко остановился посреди кабинета, закрыл на несколько секунд глаза.
— Я тоже успокаиваюсь, успокаиваюсь, успокаиваюсь… — Дыхание его и в самом деле выровнялось, стало неслышным. — Начнем… Попробую популярно… Чтобы вы все поняли… Значит, так… В начале этого века многие астрономы, начиная, пожалуй, с американца Мелвина Слайфера, сделали открытия, которые бесспорно доказывали, что наша Вселенная имела четко обозначенное начало, то есть возникла в определенный момент времени… Постепенно сложилась солидная теория «Большого взрыва». Суть ее вот в чем. Двадцать миллиардов лет назад Вселенная была плотной массой с температурой в триллионы градусов. В какой-то миг ее поразил гигантской силы взрыв, он разорвал эту массу, и неведомое число галактик с огромной скоростью помчались друг от друга… Сегодня астрономы являются свидетелями уникального движения разлетающихся в разные стороны галактик…
Эти удивительные открытия, заметьте, как бы подтверждают библейские версии сотворения мира: цепь событий, ведущих к появлению человека, началась внезапно, в определенное мгновение, вспышкой энергии и света… Ученые поневоле вспомнили ветхозаветный апокриф, где говорилось о том, что всемогущая рука создала мир из бесформенной материи.
Чуть позже, кажется, в 1916 году, Альберт Эйнштейн опубликовал свои знаменитые уравнения теории относительности. Они, вы, конечно, знаете, вызвали бурное оживление в рядах атеистов. Наша пресса тогда ликовала — наконец-то окончательно посрамлены идеалистические и метафизические представления о пространстве и времени! По теории Эйнштейна у Вселенной не было начала, она существовала всегда…
Но многие ученые до сих пор не знают (это у нас тщательно скрывалось), что через полгода голландский астроном Биллем де Ситтер нашел новое решение уравнений Эйнштейна, которое предполагало расширяющуюся Вселенную, где галактики стремительно удаляются друг от друга… А наш российский академик Александр Фридман обнаружил у Эйнштейна ученическую ошибку. Он при решении алгебраической задачи допустил в известном смысле деление на ноль, что в математике запрещено.