Граффити
Граффити
- Что ты делаешь? - Рисую. - Ты ведь знаешь, что тебя расстреляют, если поймают? - Разумеется. В безымянном городе туманной простотой цвел май. Глухая офисная тишина покоряла сознания, заводы пригородов безразлично плевали в небо сизый дым. Это город, живший ради работы. Ради труда. Ради производства. У него нет имени. Потому что эту страну миллионы таких, серых, грубых и скупых, покрывали в избытке. Их называли «эти города», им не давали имён, не давали номеров, им не давали ничего. И рождённым в них выбора не давали - офисно-производственный планктон, бесцельно проживающий свою жизнь. Какая скука. - Что ты делаешь? - Сказала же. Рисую. - Я понял. Но что это? - Называю это «граффити». Их полно по городу. Ты разве не замечал? Здесь угнетение правит угнетёнными, такая власть, такой народ. В этой стране диктатура процветает, как нигде. Хотя откуда знать, мир остаётся недоступным рабочим и трудягам. Их отличает друг от друга только внешность. Имена могут совпадать, а одежда у всех одинакова - чёрная, белая, серая. Тоска. Тоска и тотальный контроль. - «Граффити»? Я первый раз слышу... - Естественно. Сама придумала. - Но зачем? - А всё обязательно должно быть «зачем»? В таком мире выжить сложно, а жить сложней втройне. В «мире», где сам «мир» сужается до понятия одного государства. Система - только так. В строгом порядке есть свои прелести, но минусы явно преобладают. Среди преимуществ, определённо, равенство. Нет проигравших, но и победителей нет. Все под одно. А недостатки? Творцы всё ещё рождались, но жили, как и полагается диктатуре, недолго. Творчество опасно для системы. Практически смертельно. - Ты ведь всё ещё помнишь о расстреле? - Ты хочешь убить меня прямо сейчас? - Нет. - Тогда не мешай. Всё, что можно позволить себе каждодневно без угрозы для жизни - одинокая малиновая прядь где-то в центре блёклой короткой копны, чтобы удобно прятать её в хвосте на работе. И иногда, раз в месяц или два, чтобы не выделяться часто, маленькие мятежные радости запрещённого художника. Она рисовала малярными кистями, краской для стен простые фигуры, бессюжетные картинки, но город оживал так. Странно, недоступно, опасно, запретно. - Зачем ты это делаешь? - Твоё ли дело? - А если и моё? - Не лезь. Опять из-под серого ободка выпала малиновая прядка, щекоча лицо, ощутимо усложняя задачу. Она сдула её с глаз, не отвлекаясь от ведения кривой голубой линии, заткнула за замазанный пояс широкую кисть и, обмакнув новую в стоящую банку на земле, повела ярко-оранжевую прямую наперекор предыдущей. - Я могу позвать полицаев. - Ты не сделаешь этого. - Почему, интересно? - Потому что не сделал этого до сих пор... Её прерывает пронзительный крик свистка и сирен, лишние голоса, разрушающие всё очарование бунтовского акта творчества. Как глупо, Боже, как глупо... - Что ты делаешь?! - Я должна дорисовать! - Беги, дура! - Никогда. С тупым механическим жужжанием из ящичка Пандоры вырвались нано-жучки - электрошоки дальнего действия, гордость правительства. Она уже слышала рядом с собой крик, когда электромеханические насекомые нашли первую жертву. Тысяча вольт не шутка. Голос надорвался и замер, и краем глаза она видела подбежавших людей. Скоро, уже очень скоро, через доли секунды, современная чума Пандоры сядет на неё, пропустит ток через тело, кисть выпадет из ослабевших внезапно пальцев, и вся она осядет на землю бесформенным мешком костей, мяса и кожи. Но за эти мгновения она успеет дорисовать, обязана успеть дорисовать своё «граффити». Потому что иначе смысл теряется... - Беги, дура! - Никогда.