В доме было тепло. Свет еще не зажигали. Зина прибирала в комнате и взглянула на него преданно и нежно. Он знал этот взгляд. Ира сидела на диванчике и что-то вязала, тихая, грустная, плечи укутаны шалью, руки у нее тоже, должно быть, вечно мерзли, кожа на них была не ровного тона, а словно в крапинку. И он испытал острую нежность не только к Зине, но и к Ире, к этому дому, к этой жизни. Все здесь было просто, даже скудно, и жизнь их была нелегка – зима, дрова, карточки, – но это была другая, необыкновенная жизнь. И эта жизнь увлекала ее, радовала, и она с удовольствием принимала ее. Он чувствовал это, глядя на ее еще похорошевшее лицо. А он здесь был гостем. И он все время не забывал о недолговечности, непрочности своего теперешнего положения. Он терял себя, растворялся в этом мире. Он, разумеется, давно уже не был тем прежним мальчиком, он был другим, но сейчас, здесь он утрачивал и что-то свое новое, теперешнее.
Что их ожидало? Они двигались каждый по своему маршруту, по своей орбите, и вот на какой-то миг, в какой-то точке их пути сошлись, но ведь ни один из них не мог дальше пойти по пути другого.
Совсем стемнело, опустили маскировочные шторы на окна, зажгли свет.
– Вот и посумерничали, – сказала она. А он сказал, как говорил когда-то:
– Пойдем пройдемся?
На улице он взял ее под руку, они пошли по бугристому, узкому тротуару. Стало совсем темно. За опущенными шторами кое-где пробивалась полоска света, занавешивались не так строго: немец сюда давно уже не залетал. Все было тихо и спокойно. И ему тоже вдруг чудовищно захотелось устойчивости, определенности в своей жизни.
Крупная снежинка упала ей на щеку, вторая на нос, она смешно сморщила нос и сдунула снежинку. Он нагнулся к ее лицу и спросил как когда-то:
– Ты меня любишь?
– Да. Но во-первых, я должна тебе сказать: у меня был один мальчик…
– Ах, это неважно, – почти с облегчением выдохнул он и, жмурясь от снегопада, поцеловал ее в мягкие губы, и словно мгновенно перелистнули назад множество страниц и нашли нужное место: как вспышка, возникло то невероятно давнее ощущение – его словно пронзило, тело напряглось и сделалось железным.
А снег валил медленно, густо, отвесно. Лишь там, где была неаккуратная маскировка и пробивался свет, хлопья словно меняли направление и летели совершенно горизонтально. Это были тяжелые, крупные, мокрые хлопья. Приходилось то и дело стряхивать их. Улочка была окружена и придавлена снегопадом. Они разговаривали о разном. Вернее, больше рассказывала она, а он только спрашивал.
– А Аля где живет?
– Она в общежитии. А у нас мест не было, я уж три года здесь живу. Хозяйка хорошая женщина. Работает в гостинице коридорной. Только попивает она.
Всю жизнь вдвоем с Ирой живут. Отца нет. В гражданскую она была в санитарном поезде, там один поляк ее использовал…
Как иногда женщина умудряется одним движением, одним словом разрушить долго и тщательно воздвигаемое стройное здание. Правда, часто ей удается столь же быстро его воздвигнуть.
Она, наверное, хотела выразиться покультурнее, а его всего перекорежило, хотя, конечно, чего он только не слышал в армии. Интересно все же, от кого она усвоила такое?
А снегопад все не переставал, даже не редел, висел над миром, оседая на ее берете, на его шапке, на их плечах. Это была последняя весенняя метель.
Долго топали и сбивали друг с друга снег в тесном тамбуре, вошли в дом раскрасневшиеся, с мокрыми щеками. Ира тут же опять села вязать, показывая, что не обращает на них внимания.
Когда он, повесив шинель, затягивал ремень, Зина тронула кончиком пальца медаль на его груди и спросила грустно и доверительно:
– А Коля погиб?
– Погиб. Тебе кто написал?
– Не помню. Смешная фамилия.
– Веприк?
– Да. А ты почему не написал?
– Не знаю. Не захотелось.
И опять его смутной болью задело сознание, что Коли нет и уже не будет, и раздражили ее вопросы, как раздражают мужчину вопросы женщины о том, чего ей касаться не стоит.
Затопали шаги, стукнула дверь, и, еще отряхиваясь, ввалился Пашка.
– Ну, как?
– Порядок!
Девчонки засуетились – одеваться, поставили чайник на плитку, в кухне стучали ходики, – раньше Борис их почему-то не заметил. Он стоял рядом с Пашкой посреди кухни, они были близки друг другу, им было приятно, что они здесь вдвоем, от этого все вокруг выглядело более привычным. Они оба еще не пришли в себя после происшедшей в их жизни мгновенной и краткой перемены.
– Мы готовы.
Он оглянулся, не замечая, что на ней, не обращая внимания на это, посмотрел ей в лицо, подошел, взял за руку, наклонился к ней – она думала, что он хочет поцеловать ее, и слегка отстранилась. Держа за руку, он вывел ее в другую комнату и, касаясь лицом ее волос, сказал хрипло ей на ухо:
– Давай останемся, пускай они вдвоем идут.
И не успел он договорить, она тут же, с готовностью кивнула. Он отошел от нее и закурил, чтобы сдержать волнение.
Сели пить чай с пиленым армейским сахаром. Пили из обыкновенных фаянсовых зеленых чашек, но одно это было замечательно. Лутков опорожнил две чашки и сказал:
– Голова что-то болит. Я, пожалуй, не пойду, – и когда все выжидательно посмотрели на него, скованно добавил: – Мы с Зиной, пожалуй, останемся. Правда, Зина?
– Жалко, конечно. Ну что ж, посидим – повспоминаем, – ответила она, изобразив сожаление.
Те на миг растерялись, но только на миг. Пашка бодро произнес:
– Это ничего. Билеты ваши с руками оторвут. Пошли, нам пора, Ирочка.
Та слабо оживилась, зарумянилась, беспрерывно оправляя какую-то оборочку.
Они остались вдвоем. Никогда еще они не оставались вот так вдвоем в доме. Они оба сразу почувствовали необычность этого, их охватило общее волнение. На земле шла война, а здесь было тихо, гулко стучали ходики в кухне, за окном начинал разыгрываться ветер.
– Хочешь еще чаю?
– Нет.
Он подошел к ней и прижался лицом к ее лицу, она обхватила его за шею, и так, слушая ветер, они стояли посреди комнаты, ни ей, ни ему не хотелось двигаться. Но нельзя же. было так стоять вечно, нужно было что-то. делать, они оба чувствовали это, и их не оставляло напряжение. Наконец он решительно, может быть, резче, чем нужно, развернул ее за плечи и подвел к дивану. Они сели, он поцеловал и обнял ее, как никогда смело и настойчиво, на миг ему показалось странно и неловко чувствовать под платьем ее телог Он еще ждал, что сейчас она опомнится, отстранится, и сдерживал себя, но она потянулась к нему, и он спросил невнятно: «Дверь заперта?» Она, глотнув, молча кивнула, и едва он, подскочив к двери, взялся за задвижку, дверь перед ним отворилась, и вся в снегу вошла хозяйка.
Не отряхиваясь, она направилась в кухню, объясняя на ходу:
– Знаешь, почему раньше я пришла, а, Зинаида? Там у нас летчики живут в люксе, три подполковника, на фронт улетают, их сегодня провожали. Девушек они пригласили, ну, я проходила, мне тоже поднесли. Раз да другой, Дуська и говорит: «Ступайте домой, а то неудобно, я за вас додежурю». Ну, хорошо, пойду…
Тут только немного пришедший в себя Борис заметил, что она действительно под хмельком, и услышал, как Зина рассказывает ей, что Ира и Пашка в театре.
Ветер все усиливался, налетал порывами, били по стеклу голые ветви, в комнатах мигало электричество.
– Помнишь, как в школе свет потух? – спросила она.
– Хорошо помню.
И мельком прошло воспоминание – во всей школе темно, в коридорах шум, свист, а они долго смотрят в окно, крепко держа друг друга за руки.
Позже, чем было нужно, вернулись Ира с Пашкой, довольные, дружные. Пашка глянул вопросительно и скрытно скорчил рожу в сторону хозяйки.