Глава 10
ЭТЕОКЛ И ПОЛИНИК
День Лиги шел к концу с той же суетой и блеском, с какими он начался. Друзья короля радовались; проповедники Лиги готовились канонизировать брата Генриха и беседовали о великих военных гениях Валуа, юность которого была столь выдающейся, подобно тому как в былые времена беседовали о святом Маврикии. Фавориты говорили: "Наконец-то лев проснулся". Лигисты говорили: "Наконец-то лиса учуяла западню". И так как ведущая черта французского характера - самолюбие и французы не терпят предводителей, которые ниже их по уму, даже сами заговорщики восторгались ловкостью короля, сумевшего всех провести. Правда, главные из них поспешили скрыться. Три лотарингских принца, как известно, умчались во весь опор из Парижа, а их ближайшее доверенное лицо, господин де Монсоро, уже собирался покинуть Лувр, чтобы приготовиться к погоне за герцогом Анжуйским. Но в ту минуту, когда он вознамерился перешагнуть через порог, его остановил Шико. Лигистов во дворце уже не было, и гасконец не опасался больше за своего короля. - Куда вы так спешите, господин главный ловчий? - спросил он. - К его высочеству, - ответил кратко граф. - К его высочеству? - Да, я тревожусь за монсеньера. Не в такое время мы живем, чтобы принцы могли путешествовать по дорогам без надежной охраны. - О! Но он так храбр, - сказал Шико, - просто бесстрашен. Главный ловчий поглядел на гасконца. - Как бы то ни было, - продолжал Шико, - если вы беспокоитесь, то я беспокоюсь еще больше. - О ком? - Все о том же его высочестве. - Почему? - А вы разве не знаете, что говорят? - Что он уехал, не так ли! - спросил граф. - Говорят, что он умер, - еле слышно шепнул Шико на ухо своему собеседнику. - Вот как? - сказал Монсоро с выражением удивления, не лишенного доли радости. - Вы же говорили, что он в пути. - Проклятие! Меня в этом убедили. Я, знаете, настолько легковерен, что принимаю за чистую монету любую чепуху, которую мне наболтают. А сейчас у меня есть все основания думать, что если он и в пути, бедный принц, то в пути на тот свет. - Постойте, кто внушил вам такие мрачные мысли? - Он возвратился в Лувр вчера, верно? - Разумеется, ведь я вошел вместе с ним. - Ну вот, никто не видел, чтобы он вышел. - Из Лувра? - Да. - А Орильи где? - Исчез! - А люди принца? - Исчезли! Исчезли! Исчезли! - Вы меня разыгрываете, господин Шико, не так ли? - сказал главный ловчий. - Спросите! - У кого? - У короля. - Королю не задают вопросов. - Полноте! Все зависит от того, как к этому приступить. - Что бы то ни было, - сказал граф, - я не могу оставаться в подобном неведении. И, расставшись с Шико или, вернее, сопровождаемый им по пятам, Монсоро направился к кабинету Генриха III. Eороль только что вышел. - Где его величество? - спросил главный ловчий. - Я должен отчитаться перед ним относительно некоторых распоряжений, которые он мне дал. - У господина герцога Анжуйского, - ответил графу тот, к кому он обратился. - У господина герцога Анжуйского? - повернулся граф к Шико. - Значит, принц не мертв? - Гм! - хмыкнул гасконец. - По-моему, он сейчас все равно что покойник. Главный ловчий теперь окончательно запутался, он все больше убеждался в том, что герцог Анжуйский не выходил из Лувра. Кое-какие слухи, донесшиеся до него, и замеченная им беготня слуг укрепляли его в этом предположении. Не зная истинных причин отсутствия принца на церемонии, Монсоро был до крайности удивлен, что в столь решительный момент герцога не оказалось на месте. Король и на самом деле отправился к герцогу Анжуйскому. Главный ловчий, несмотря на свое горячее желание узнать, что случилось с принцем, не мог проникнуть в его покои и был вынужден ждать вестей в коридоре. Мы уже говорили, что четыре миньона смогли присутствовать на заседании, потому что их сменили швейцарцы, но как только заседание кончилось, они тотчас же возвратились на свой пост: сторожить принца было невеселым занятием, однако желание досадить его высочеству, сообщив ему о триумфе короля, одержало верх. Шомберг и д'Эпернон расположились в передней, Можирон и Келюс - в спальне его высочества. Франсуа испытывал смертельную скуку, ту страшную тоску, которая усиливается тревогой, но, надо сказать прямо, беседа этих господ отнюдь не содействовала тому, чтобы развеселить его. - Знаешь, - бросал Келюс Можирону из одного конца комнаты в другой, словно принца тут и не было, - знаешь, Можирон, я всего лишь час тому назад начал ценить нашего друга Валуа; он действительно великий политик. - Объясни, что ты этим хочешь сказать, - отвечал Можирон, удобно усаживаясь в кресле. - Король во всеуслышание объявил о заговоре, значит, до сих пор он скрывал, что знает о нем, а раз скрывал - значит, боялся его; и если теперь говорит о нем во всеуслышание, следовательно, не боится больше. - Весьма логично, - ответствовал Можирон. - А раз больше не боится, он накажет заговорщиков. Ты ведь знаешь Валуа: он, конечно, сияет множеством добродетелей, но в том месте, где должно находиться милосердие, это сияние омрачено темным пятном. - Согласен. - Итак, он накажет вышеупомянутых заговорщиков. Над ними будет организован судебный процесс; а если будет процесс, мы сможем без всяких хлопот насладиться новой постановкой спектакля "Амбуазское дело". - Прекрасное будет представление, черт возьми! - Конечно, и для нас будут заранее оставлены места, если только... - Ну, что "если только"? - Если только.., такое тоже возможно.., если только не откажутся от судебного разбирательства ввиду положения, которое занимают обвиняемые, и не уладят все это при закрытых дверях, как говорится. - Я стою за последнее, - сказал Можирон, - семейные дела чаще всего так и решаются, а этот заговор - самое настоящее семейное дело. Орильи с тревогой посмотрел на принца. - Одно я знаю, - продолжал Можирон, - по правде сказать, на месте короля я не стал бы щадить знатные головы. Они виноваты вдвое больше других, позволив себе принять участие в заговоре; эти господа полагают, что им любой заговор дозволен. Вот я и пустил бы кровь одному из них или парочке, одному-то уж обязательно, это определенно; а потом утопил бы всю мелюзгу. Сена достаточно глубока возле Нельского замка, и на месте короля, я, клянусь честью, не удержался бы от соблазна. - Для такого случая, - сказал Келюс, - было бы недурно, по-моему, возродить знаменитую казнь в мешке. - А что это такое? - поинтересовался Можирон. - Королевская выдумка, которая относится к тысяча триста пятидесятому году или около того. Вот в чем она состоит: человека засовывают в мешок вместе с парой-другой кошек, мешок завязывают, а потом бросают в воду. Кошки не выносят сырости и, лишь только очутятся в Сене, тотчас же начинают вымещать на человеке свою беду; тогда в мешке происходят разные штуки, которые, к сожалению, увидеть невозможно. - Да ты просто кладезь премудрости, Келюс, - воскликнул Можирон, беседовать с тобою одно наслаждение. - Этот способ к главарям можно было бы не применять: главари всегда имеют право требовать себе привилегию быть обезглавленными в публичном месте или убитыми где-нибудь в укромном уголке. Но для мелюзги, как ты выразился, а под мелюзгой я понимаю фаворитов, оруженосцев, мажордомов, лютнистов... - Господа, - пролепетал Орильи, весь белый от ужаса. - Не отвечай им, Орильи, - сказал Франсуа, - все это не может относиться ко мне, а следовательно, и к моим людям: во Франции не потешаются над принцами крови. - Нет, разумеется, с ними обращаются по-серьезному: отрубают им головы. Людовик Одиннадцатый не отказывал себе в этом, он - великий король! Свидетель тому господин де Немур. На этом месте диалога миньонов в передней послышался шум, дверь распахнулась, и на пороге комнаты появился король. Франсуа вскочил с кресла. - Государь, - воскликнул он, - я взываю к вашему правосудию: ваши люди недостойно обходятся со мною. Но Генрих, казалось, не видел и не слышал принца. - Здравствуй, Келюс, - сказал он, целуя своего фаворита в обе щеки, здравствуй, дитя мое, ты прекрасно выглядишь, просто сердце радуется; а ты, мой бедный Можирон, как у тебя дела? - Погибаю от скуки, - ответил Можирон. - Когда я взялся сторожить вашего брата, государь, я думал, он гораздо занимательнее. Фи! Скучнейший принц. Что, он и в самом деле сын вашего отца и вашей матушки? - Вы слышите, государь, - сказал Франсуа, - неужели это по вашей королевской воле наносят подобные оскорбления вашему брату? - Замолчите, сударь, - сказал Генрих, даже не повернувшись к нему, я не люблю, когда мои узники жалуются. - Узник да, если вам так угодно, но от этого я не перестаю быть вашим... - То, на что вы ссылаетесь, как раз и губит вас в моих глазах. Когда виновный - мой брат, он виновен вдвойне. - Но если он не виновен? - Он виновен. - В каком же преступлении? - В том, что он мне не понравился, сударь. - Государь, - сказал оскорбленный Франсуа, - разве ваши семейные ссоры нуждаются в свидетелях? - Вы правы, сударь. Друзья, оставьте меня на минутку, я побеседую с братом. - Государь, - чуть слышно шепнул Келюс, - это неосторожно оставаться вашему величеству между двух врагов. - Я уведу Орильи, - шепнул Можирон в другое ухо короля. Фавориты ушли вместе с Орильи, который сгорал от любопытства и умирал от страха. - Вот мы и одни, - сказал король. - Я ждал этой минуты с нетерпением, государь. - Я тоже. Вот как! Значит, вы покушаетесь на мою корону, мой достойный Этеокл. Вот как! Значит, вы сделали своим орудием Лигу, а целью трон. Вот как! Вас помазали на царствование, помазали в одном из закоулков Парижа, в заброшенной церкви, чтобы затем неожиданно предъявить вас, еще лоснящегося от священного мира, парижанам. - Увы! - сказал Франсуа, который понемногу начал чувствовать всю глубину королевского гнева. - Ваше величество не дает мне возможности высказаться. - А зачем? - сказал Генрих. - Чтобы вы солгали мне или в крайнем случае рассказали то, что мне известно так же хорошо, как вам? Впрочем, нет, вы, конечно, будете лгать, мой брат, ибо признаться в своих деяниях значит признаться в том, что вы заслужили смерть. Вы будете лгать, и я спасаю вас от этого позора. - Брат мой, брат, - сказал обезумевший от ужаса Франсуа, - зачем вы осыпаете меня такими оскорблениями? - Что ж, если все, что я вам говорю, можно счесть оскорбительным, значит, лгу я, и я очень хотел бы, чтобы это было так. Посмотрим, говорите, говорите, я слушаю, сообщите нам, почему вы не изменник и, еще того хуже, не растяпа. - Я не знаю, что вы хотите этим сказать, ваше величество, вы, очевидно, задались целью говорить со мной загадками. - Тогда я растолкую вам мои слова, - вскричал Генрих звенящим, полным угрозы голосом, - вы злоумышляли против меня, как в свое время злоумышляли против моего брата Карла, только в тот раз вы прибегли к помощи короля Наваррского, а нынче - к помощи герцога де Гиза. Великолепный замысел, я им просто восхищен, он обеспечил бы вам прекрасное место в истории узурпаторов! Правда, прежде вы пресмыкались, как змея, а сейчас вы хотите разить, как лев; там - вероломство, здесь - открытая сила; там - яд, здесь - шпага. - Яд! Что вы хотите сказать, сударь? - воскликнул Франсуа, побледнев от гнева и пытаясь, подобно Этеоклу, с которым его сравнил Генрих, поразить Полиника, за отсутствием меча и кинжала, своим горящим взглядом. - Какой яд? - Яд, которым ты отравил нашего брата Карла; яд, который ты предназначал своему сообщнику Генриху Наваррскому. Он хорошо известен, этот роковой яд. Еще бы! Наша матушка уже столько раз к нему прибегала. Вот поэтому, конечно, ты и отказался от него в моем случае, вот поэтому и решил сделаться полководцем, стать во главе войска Лиги. Но погляди мне в глаза, Франсуа, - продолжал Генрих, с угрожающим видом сделав шаг к брату, - и запомни навсегда, что такому человеку, как ты, никогда не удастся убить такого, как я, Франсуа покачнулся под страшным натиском короля, но тот не обратил на это никакого внимания и продолжал без всякой жалости к узнику: - Шпагу мне! Шпагу! Я хотел бы видеть тебя в этой комнате один на один, но со шпагой в руках. В хитрости я уже одержал над тобой победу, Франсуа, ибо тоже избрал окольный путь к трону Франции. Но на этом пути мне пришлось пробиваться через миллион поляков, и я пробился! Если вы хотите быть хитрым, будьте им, но лишь на такой манер; если хотите подражать мне, подражайте, но не умаляя меня. Только такие интриги достойны лиц королевской крови, только такие хитрости достойны полководца! Итак, я повторяю: в хитрости я одержал над тобою верх, а в честном бою ты был бы убит; поэтому и не помышляй больше бороться со мной ни тем, ни другим способом, ибо отныне я буду действовать как король, как господин, как деспот. Отныне я буду наблюдать за твоими колебаниями, следовать за тобой в твоих потемках, и при малейшем сомнении, малейшей неясности, малейшем подозрении я протяну свою длинную руку к тебе, ничтожество, и швырну тебя, трепыхающегося, под топор моего палача. Вот что я хотел сказать тебе относительно наших семейных дел, брат; вот почему я решил поговорить с тобой наедине, Франсуа; вот почему я прикажу моим друзьям оставить тебя одного на эту ночь, чтобы в одиночестве ты смог поразмыслить над моими словами. Если верно говорится, что ночь - хорошая советчица, то это должно быть справедливо прежде всего для узников. - Так, значит, - пробормотал герцог, - из-за прихоти вашего величества, по подозрению, которое похоже на дурной сон, пригрезившийся вам ночью, я оказался у вас в немилости? - Больше того, Франсуа: ты оказался у меня под судом. - Но, государь, назначьте хотя бы срок моего заключения, чтобы я знал, как мне быть. - Вы узнаете это, когда вам прочтут ваш приговор. - А моя матушка? Нельзя ли мне увидеться с моей матушкой? - К чему? В мире существовало всего лишь три экземпляра той знаменитой охотничьей книги, которую проглотил, именно проглотил, мой бедный брат Карл. Два оставшихся находятся: один во Флоренции, другой в Лондоне. К тому же я не Немврод, как мой бедный брат. Прощай, Франсуа! Окончательно сраженный принц упал в кресло. - Господа, - сказал король, распахнув дверь, - его высочество герцог Анжуйский попросил, чтобы я дал ему возможность подумать этой ночью над ответом, который он должен сообщить мне завтра утром. Вы оставите его в комнате одного и только время от времени, по вашему усмотрению, будете наносить ему визиты - из предосторожности. Возможно, вам покажется, что ваш пленник несколько возбужден состоявшейся между нами беседой, но не забывайте, что, вступив в заговор против меня, его высочество герцог Анжуйский отказался от имени моего брата и, следовательно, здесь находятся лишь заключенный и стража. Не церемоньтесь с ним. Если заключенный будет вам досаждать, сообщите мне: у меня на этот случай есть Бастилия, а в Бастилии - мэтр Лоран Тестю, самый подходящий в мире человек для того, чтобы подавлять мятежные настроения. - Государь, государь! - запротестовал Франсуа, делая последнюю попытку. - Вспомните, что я ваш... - Вы, кажется, были также и братом короля Карла Девятого, - сказал Генрих. - Но пусть мне вернут хотя бы моих слуг, моих друзей. - Вы еще жалуетесь! Я отдаю вам своих, в ущерб себе. И Генрих закрыл дверь перед носом брата. Тот, бледный и еле держась на ногах, добрался до своего кресла и упал в него.