— На улице Кок-Эрон, государь.
— Я вас об этом спрашиваю по привычке королей задавать вопросы, а также отчасти из желания услышать адрес графини; ведь я знаю Париж не лучше какого-нибудь русского из Москвы или австрийца из Вены и потому не представляю, далеко ли от Тюильри улица Кок-Эрон.
— Совсем рядом, государь.
— Тем лучше. Теперь я понимаю, почему у вас в Тюильри только временное пристанище.
— Моя комната в Тюильри, государь, не просто временное пристанище, — Шарни говорил с той же печалью в голосе, какую король уже имел случай заметить. — Напротив, это мое постоянное жилище, где меня можно застать в любое время суток, когда ваше величество удостоит меня чести за мной послать.
— О! — откинувшись в кресле, воскликнул король (завтрак его подходил к концу). — Что вы хотите этим сказать, господин граф?
— Прошу прощения, ваше величество, но я не совсем понимаю, что означают вопросы, которые я имею честь слышать от вашего величества.
— Да разве вы не знаете, что у меня добрая душа? Я отец и супруг прежде всего; внутренние дела дворца волнуют меня ничуть не меньше, нежели сношения моего королевства с иностранными государствами… Что это значит, дорогой граф? Не прошло и трех лет после вашей женитьбы, а у господина графа де Шарни — "постоянное" жилье в Тюильри, в то время как госпожа графиня де Шарни "постоянно" проживает на улице Кок-Эрон!
— Государь, я могу ответить вашему величеству лишь следующее: госпожа де Шарни хочет жить отдельно.
— Но вы хоть бываете у нее ежедневно?.. Нет… дважды в неделю?..
— Государь, я не имел удовольствия видеть госпожу де Шарни с того самого дня, как король приказал мне о ней справиться.
— Так ведь… с тех пор прошло уже больше недели?
— Десять дней, государь, — взволнованно произнес Шарни.
Король понимал горе лучше, чем грусть, и на сей раз уловил в словах графа едва заметные нотки страдания.
— Граф! — заговорил Людовик XVI с добродушным выражением, так шедшим "доброму семьянину", как он сам себя иногда называл. — Граф, в этом есть и ваша вина!
— Моя вина? — невольно покраснев, торопливо переспросил Шарни.
— Да, да, ваша вина, — продолжал настаивать король. — Если мужчину оставляет женщина, да еще столь безупречная, как графиня, в этом всегда отчасти виноват мужчина.
— Государь!
— Вы можете сказать, что это не мое дело, дорогой граф. А я отвечу вам так: "Ошибаетесь: это мое дело; король многое может сделать одним своим словом". Ну, будьте со мной откровенны: вы оказались неблагодарны по отношению к бедной мадемуазель де Таверне, а она так вас любит!
— Она меня любит?.. Простите, государь, — с легким оттенком горечи отозвался Шарни, — ваше величество изволили сказать, что мадемуазель де Таверне меня… очень любит?..
— Мадемуазель де Таверне или госпожа графиня де Шарни, — это одно и те же лицо, я полагаю.
— И да и нет, государь.
— Я сказал, что госпожа де Шарни вас любит, и продолжаю это утверждать.
— Государь, вы знаете, что противоречить королю не положено.
— Можете противоречить сколько хотите, я знаю, что говорю.
— И вы, ваше величество, по некоторым признакам, понятным, очевидно, только вашему величеству, заметили, что госпожа де Шарни… меня любит?..
— Я не знаю, мне ли одному были понятны эти признаки, дорогой граф; однако я знаю наверное, что в страшную ночь шестого октября, с той самой минуты, как графиня присоединилась к нам, она ни на секунду не отводила от вас взгляда, и в глазах ее читалась душевная тревога, читалась до такой степени ясно, что, когда двери Бычьего глаза готовы были вот-вот затрещать, я увидел, что бедняжка подалась вперед, чтобы заслонить вас собою.
Сердце Шарни болезненно сжалось. Ему показалось, что он заметил в поведении графини нечто сходное с тем, о чем только что сказал ему король; однако все подробности его последнего свидания с Андре были еще слишком памятны ему, чтобы он мог поверить и невнятному голосу своего сердца, и утверждениям короля.
— Я потому еще обратил на это внимание, — продолжал Людовик XVI, — что уже во время моего путешествия в Париж, когда королева послала вас ко мне в ратушу, она сама мне потом рассказала, что графиня едва не умерла от горя, пока вас не было, а позже — от радости, когда вы благополучно вернулись.
— Государь, — с печальной улыбкой заметил Шарни, — Богу было угодно, чтобы те, кто по рождению выше нас, имели то преимущество, что могут читать в чужих сердцах тайны, недоступные другим людям. Если король и королева это видели, значит, так оно и было. Однако мое слабое зрение позволило мне увидеть другое; вот почему я прошу короля не обращать внимания на пламенную любовь ко мне госпожи де Шарни, если ему угодно поручить мне какое-нибудь опасное дело или послать куда бы то ни было с поручением. Я бы с удовольствием уехал из Парижа, даже с риском для жизни.