— Государь! — возразил Жильбер почтительно, хотя и с едва уловимым оттенком непреклонности, — ни Кромвель, ни Мирабо не являются предателями.
— Кто же они?! — вскричал король.
— Кромвель — восставший раб, а Мирабо — недовольный дворянин.
— Чем же он недоволен?
— Да всем… Отцом, заключившим его в замок Иф, а потом в донжон Венсенского замка; судьями, приговорившими его к смерти; королем, не признававшим его таланта и до сих пор не воздавшим ему должное.
— Талант политика, господин Жильбер, — живо парировал король, — это его честность.
— Красивые слова, государь, слова, достойные Тита, Траяна или Марка Аврелия; к несчастью, опыт показывает, что это неверно.
— То есть как?
— Разве можно считать честным человеком Августа, принявшего участие в разделе мира вместе с Лепидом и Антонием, а потом изгнавшего Лепида и убившего Антония, чтобы мир достался ему одному? Может быть, вы считаете честным человеком Карла Великого, отправившего брата Карломана доживать свои дни в монастырь и, желая покончить со своим врагом Видукиндом, человеком почти столь же высокого роста, как и он сам, приказавшего отрубить головы всем саксонцам, чей рост превышал длину его меча? Может быть, честным человеком был Людовик Одиннадцатый, восставший против отца, желая свергнуть его с престола, и, несмотря на неудачу, внушавший несчастному Карлу Седьмому такой ужас, что из страха быть отравленным тот сам себя уморил голодом? Считаете ли вы честным человеком Ришелье, затевавшего в альковах Лувра и на лестницах Пале-Кардиналь заговоры, которые заканчивались на Гревской площади? Или, может быть, вы называете честным человеком Мазарини, подписавшего пакт с протектором и не только отказавшего Карлу Второму в пятистах солдатах и полумиллионе, но и выдворившего его из Франции? Был ли честен Кольбер, предавший, обвинивший, свергнувший своего благодетеля Фуке и бесстыдно занявший его еще теплое кресло, когда того живьем бросили в подземелье, откуда у него был один выход — на кладбище? Однако никто из них, слава Богу, не нанес ущерба ни королям, ни королевской власти!
— Но вы же знаете, господин Жильбер, что господин де Мирабо не может принадлежать мне, потому что он принадлежит герцогу Орлеанскому.
— Ах, государь, с тех пор как герцог Орлеанский находится в изгнании, господин де Мирабо не принадлежит никому.
— Каким образом, по вашему мнению, я могу довериться человеку, торгующему собой?
— Купив его… Неужели вы не можете дать ему больше других?
— Этот ненасытный человек потребует миллион!
— Если Мирабо продастся за миллион, государь, то он его и отработает. Подумайте, ведь он будет стоить на два миллиона меньше, чем господин или госпожа де Полиньяк?
— Господин Жильбер!..
— Если король лишает меня слова, я умолкаю, — с поклоном произнес Жильбер.
— Нет, нет, продолжайте.
— Я все сказал, государь.
— Тогда давайте обсудим сказанное.
— С удовольствием! Я знаю этого Мирабо наизусть.
— Так вы его друг!
— К сожалению, я не имею такой чести; кстати, у господина де Мирабо только один друг, общий с ее величеством.
— Да, знаю: граф де Ламарк. Дня не проходит, чтобы мы его в этом не упрекнули.
— Вашему величеству следовало бы, напротив, запретить ему под страхом смерти ссориться с Мирабо.
— Помилуйте, сударь, какой вес в общественном мнении может иметь дворянчик вроде господина Рикети де Мирабо?
— Прежде всего, государь, позвольте вам заметить, что господин де Мирабо не дворянчик, а дворянин. Во Франции не так уж много дворян, ведущих свою родословную с одиннадцатого века, потому что наши короли, желая окружить себя несколькими лишними людьми, имели снисходительность потребовать от тех, кому они оказывают честь, позволяя им сесть в свою карету, доказательство их дворянства лишь с тысяча триста девяносто девятого года. Нет, государь, он не дворянчик, ведь его предки — флорентийские Аригетти, в результате поражения партии гибеллинов осевшие в Провансе. Он не может быть дворянчиком, потому что среди его предков был марсельский коммерсант, а вы ведь знаете, государь, что марсельская знать, так же как и венецианская, имеет привилегию не нарушать закона чести, занимаясь коммерцией.
— Развратник! — перебил его король. — Человек с ужасной репутацией, мот!
— Ах, государь, нужно принимать людей такими, какими их создала природа; Мирабо всегда бывали в молодости шумными и необузданными; однако с годами они остепеняются. В молодости они, к несчастью, действительно именно такие, как вы сказали, ваше величество, а как только они обзаводятся семьями, они становятся властными, высокомерными, но и строгими. Король, который не желает их знать, был бы неблагодарным, ибо они поставляли в сухопутную армию бесстрашных солдат, а во флот — искусных моряков. Я твердо знаю, что со своим провинциальным мировоззрением, совершенно не приемлющим централизации, в своей полуфеодально-полуреспубликанской оппозиции они с высоты своих донжонов пренебрегали властью министров, а иногда и властью королей; я знаю, что они не однажды бросали в Дюрансу налоговых инспекторов, покушавшихся на их земли; мне известно, что они с одинаковым небрежением и даже с презрением относились к придворным и к приказчикам, к откупщикам и ученым; они уважали только две вещи в мире: шпагу и плуг; один из них, как мне известно, написал, что "раболепствовать так же свойственно придворным с гипсовыми лицами и сердцами, как свойственно уткам копаться в грязи". Однако все это, государь, ни в коей мере не свидетельствует о том, что он дворянчик; пусть эта мораль не из самых достойных, но она безусловно говорит о весьма высокой родовитости.
— Ну-ну, господин Жильбер, — с досадой сказал король, уверенный в том, что он лучше, чем кто бы то ни было, знает, кто в его королевстве заслуживает уважения, — вы сказали, что знаете этих Мирабо наизусть. Я их не знаю совсем, и потому прошу вас продолжить ваш рассказ. Прежде чем воспользоваться услугами каких-либо людей, недурно узнать, что они собой представляют.
— Да, государь, — подхватил Жильбер, задетый за живое едва уловимой насмешливостью, с какой король произнес эти слова, — я скажу вашему величеству так: в тот день, когда господин де Лафельяд открывал на площади Побед статую Победы вместе с символическими изображениями четырех наций, именно один из Мирабо, Брюно де Рикети, проезжая вместе со своим полком — гвардейским полком, государь, — по Новому мосту, остановился сам и приказал остановиться всему полку перед статуей Генриха Четвертого; он снял шляпу со словами: "Друзья мои! Поклонимся ему, ибо он один стоит многих других!"
Другой Мирабо, Франсуа де Рикети, в возрасте семнадцати лет возвращаясь с Мальты, видит, что его мать, Анна де Понтев, в трауре, и спрашивает о. причине его, потому что его отец умер десятью годами раньше. "Меня оскорбили", — отвечает мать. — "Кто, матушка?" — "Шевалье де Гриак". — "И вы за себя не отомстили?" — спрашивает Франсуа, хорошо знавший свою мать. "Мне очень этого хотелось! Однажды я застала его одного; я приставила к его виску заряженный пистолет и сказала: "Если бы я была одна, то застрелила бы тебя, ты видишь, что вполне могу это сделать; но у меня есть сын, и он сумеет более достойно отомстить за меня!"" — "Вы правильно поступили, матушка!" — отвечает юноша. И, не снимая дорожных сапог, он надевает шляпу, берет шпагу, отправляется на поиски шевалье де Гриака, забияки и бретёра, вызывает его, запирается с ним в саду, бросает ключи через стену и убивает его.
Еще один Мирабо, маркиз Жан Антуан, был шести футов росту, красив, как Антиной, могуч, словно Милон; однако его бабка говаривала на своем провансальском наречии: "Разве теперь есть мужчины? Вы жалкое подобие настоящего мужчины!" Будучи воспитан этой воинственной женщиной, он, как сказал потом его внук, почувствовал вкус к невозможному; став в восемнадцать лет мушкетером, закалившись в огне, он полюбил опасность так страстно, как иные любят наслаждения; он возглавлял легион головорезов, столь же неистовых и неугомонных, как он сам; когда они проходили мимо, другие солдаты говорили им вслед: "Видели вон тех, с красными обшлагами? Это солдаты Мирабо, легион дьяволов под предводительством самого Сатаны". Но они напрасно называли так командира, потому что это был весьма набожный господин, столь набожный, что однажды, когда в его лесах вспыхнул пожар, он, вместо того чтобы погасить пламя обычными способами, приказал отнести туда святые дары, и огонь утих. Справедливости ради стоит прибавить, что его набожность была сродни благочестию феодального барона, и капитан не прочь бывал порой выручить верующего из беды, как это случилось однажды. В церкви одного итальянского монастыря укрылись дезертиры, которых он собирался расстрелять. Он приказал своим людям взломать двери. Они хотели было выполнить приказ, как вдруг двери распахнулись и на пороге появился аббат, in pontificalibus[5], со святыми дарами в руках…