Калиостро вежливо отодвинул его руку.
– Простите, господин де Босир, – молвил он, – мне кажется, что мы делали только предположения?
– Да. Однако не вы ли, ваше сиятельство, говорили, что, следуя от предположения к предположению, мы подойдем к сути? – спросил Босир, глаза которого горели огнем.
– Так мы к ней подошли?
Босир с минуту помедлил.
Поспешим оговориться, что причиной его колебаний вовсе не были ни порядочность, ни верность данному ранее слову. Мы смело можем это утверждать, потому что наши читатели, слишком хорошо знакомые с господином де Босиром, не станут с нами спорить.
Нет, он просто-напросто опасался, что граф не сдержит обещания.
– Дорогой господин де Босир! – молвил Калиостро. – Я отлично понимаю, что творится у вас в душе!
– Да, – отвечал Босир, – вы правы, ваше сиятельство, я не могу так просто обмануть доверие, оказанное мне дворянином.
Подняв глаза к небу, он покачал головой, словно говоря про себя: «Ах, до чего тяжело!» – Нет, дело совсем не в этом, – возразил Калиостро, – и вы мне еще раз доказали, что прав был мудрец, утверждавший: «Человек не знает самого себя!» – В чем же тогда дело? – спросил Босир, несколько озадаченный тем, с какой легкостью граф читал самые потаенные его мысли.
Вы боитесь, что я не дам вам тысячу луидоров, как обещал.
– Ну что вы, ваше сиятельство!..
– И это вполне естественно, я первый готов это признать. И потому я вам предлагаю ручательство.
– Ручательство?! Ваше сиятельство, это лишнее…
– Да, этот человек поручится за меня, как за себя самого.
– Кто же этот поручитель? – робко спросил Босир.
– Мадмуазель Николь-Олива Леге.
– О да! – вскричала Николь. – Если его сиятельство что-то нам обещает, мы можем быть совершенно уверены в его слове, Босир.
– Видите, сударь, что значит педантично исполнять данные обещания! Однажды, когда мадмуазель оказалась в столь же щекотливом положении, в каком теперь оказались вы, – не было разве что заговора, – то есть когда мадмуазель разыскивала полиция, я предложил ей укрыться в моем доме. Мадмуазель колебалась; она опасалась за свою честь. Я дал ей слово, и несмотря на все искушения – а вы поймете это лучше других, – я сдержал свое слово, господин де Босир. – Это правда, мадмуазель?
– Клянусь нашим сыном, что это чистая правда! – воскликнула Николь.
– Вы верите, мадмуазель Николь, что я сдержу слово, которое я даю сегодня господину де Босиру? Вы верите, что я отдам ему двадцать четыре тысячи ливров в тот день, когда король сбежит или маркиз де Фавра будет арестован? – не считая того, что я, разумеется, сниму с вашей шеи петлю, готовую вот-вот затянуться, и уж никогда больше и речи не будет ни о веревке, ни о виселице, по крайней мере в этом деле. За другие я не отвечаю. Минуточку! Давайте договоримся окончательно! У каждого человека могут быть определенные склонности…
– Ваше сиятельство! – отвечала Николь. – Для меня это вопрос решенный!
– В таком случае, дорогая мадмуазель Николь, – молвил Калиостро, выкладывая на стол десять луидоров, которые он до тех пор не выпускал из рук, – постарайтесь убедить господина де Босира, и будем считать, что обо всем договорились.
Он махнул Босиру рукой, приглашая его переговорить с Николь.
Разговор длился не более пяти минут, однако справедливости ради следует отметить, что был он чрезвычайно оживленный.
Калиостро при свете свечи стал от нечего делать разглядывать испещренную точками картонку, кивая головой, как это обычно делают при виде старого знакомого.
– Ага! – проговорил он. – Знаменитая игра на повышение ставок господина Лоу? Я потерял на ней около миллиона.
И он небрежно уронил картонку на стол.
После этого замечания Калиостро разговор Босира и Николь пошел еще оживленнее.
Наконец Босир решился.
Он подошел к Калиостро с протянутой рукой, как барышник, намеревающийся заключить нерасторжимую сделку.
Однако граф, нахмурившись, отступил.
– Сударь! – заметил он. – Между порядочными людьми довольно честного слова. Я дал вам свое слово, дайте и вы мне свое.
– Слово Босира, ваше сиятельство.
– Вот мы и договорились, – отвечал Калиостро. Он вынул из жилетного кармана часы с портретом прусского короля Фридриха, отделанным брильянтами:
– Сейчас без четверти девять, господин де Босир, – проговорил он. – Ровно в девять вас ждут под аркадами на Королевской площади со стороны особняка Сюлли; возьмите десять луидоров, положите их в карман куртки, потом надевайте мундир, берите шпагу, ступайте по мосту Нотр-Дам и следуйте по улице Святого Антония, не надо заставлять себя ждать!
Босиру не нужно было повторять одно и то же дважды. Он взял десять луидоров, опустил их в карман, надел мундир и шпагу.
– Где я найду ваше сиятельство?
– На кладбище Иоанна Крестителя… Когда нужно без помех побеседовать о деле, подобном этому, лучше делать это среди мертвых, нежели среди живых.
– В котором часу?
– Сразу, как только освободитесь; тот, кто придет первым, подождет другого.
– У вашего сиятельства еще есть дела? – с беспокойством спросил Босир, видя, что Калиостро не собирается уходить.
– Да, – отвечал Калиостро, – мне нужно побеседовать с мадмуазель Николь.
Босир сделал нетерпеливый жест.
– Можете быть спокойны, дорогой господин де Босир; я не посягнул на ее честь, когда она была девицей, я тем более не причиню ей зла, когда она стала матерью семейства. Идите, господин де Босир, идите!
Босир взглянул на Николь так, словно хотел сказать:
«Госпожа де Босир, будьте достойны доверия, которое я вам оказываю». Он нежно поцеловал юного Туссена, почтительно поклонился графу Калиостро, так и не сумев скрыть своего беспокойства, и вышел в ту минуту, когда часы на Соборе Парижской Богоматери пробили без четверти девять.
Глава 5.
ЭДИП И ЛОТ
Время приближалось к полуночи, когда какой-то человек вышел с Королевской улицы на улицу Святого Антония, прошел по ней до фонтана Святой Екатерины, остановился на минуту в его тени, чтобы убедиться в том, что за ним нет слежки, потом свернул в переулок, который привел его к церкви Апостола Павла; оттуда он двинулся по почти неосвещенной и совершенно безлюдной улице Руа-де-Сисиль; замедляя шаги по мере того, как он приближался к концу вышеозначенной улицы, он после некоторого колебания вышел на улицу Круа-Бланш и, терзаемый сомнениями, остановился перед решеткой кладбища Иоанна Крестителя.