На женщине старое шелковое платье. Нищета ее тем ужаснее, что в облике женщины проглядывают приметы былой роскоши. Ее волосы забраны кверху медным, когда-то позолоченным гребнем; руки безупречно чисты и благодаря этому сохранили или, вернее, приобрели аристократический вид. Ее ногти (когда-то г-н барон де Таверне, с присущим ему грубым реализмом, называл их коготками) тщательно ухожены и остро отточены; выцветшие, а в некоторых местах сношенные до дыр домашние туфли, что в прежние времена были расшиты золотом и шелком, надеты на ее ногах, едва скрытых тем, что осталось от ажурных чулок.
У нее, как мы уже сказали, лицо женщины лет тридцати четырех-тридцати пяти; если бы его искусно обработать по тогдашней моде, оно могло бы позволить своей хозяйке вновь стать двадцатидевятилетней (за этот возраст, по мнению аббата Делиля, женщины яростно цепляются еще лет пять, а иногда и все десять лет спустя после того, как его минуют). Однако, за неимением румян и белил, оно лишено возможности скрыть страдания и нищету — третье и четвертое крыло времени, — и потому, напротив, старит хозяйку лет на пять.
Но, как бы то ни было, ее внешность заставляет задуматься: спрашиваешь себя, когда, в каком раззолоченном дворце, в какой запряженной шестеркой карете, в какой придворной толчее ты видел сияющий облик, бледным отражением которого было это лицо? Вряд ли найдется ответ на этот вопрос, потому что даже самому смелому уму не под силу преодолеть разделяющее их расстояние.
Ребенку лет пять, как мы уже сказали; у него кудрявые, как у херувима, волосы; его щеки похожи на красные яблочки; от матери он унаследовал бесовские глаза, от отца — сладострастный рот, а лень и капризы — от них обоих.
Одетый в сильно поношенный бархатный костюмчик алого цвета, он ест хлеб, намазанный вареньем, которое куплено в лавчонке на углу улицы, и выдергивает нитки из старого трехцветного пояса с украшенной медными шариками бахромой, лежащего в старой фетровой шляпе жемчужно-серого цвета.
В комнате горит единственная свеча, с которой давно не снимали нагар; пустая бутылка служит подсвечником; хорошо освещен лишь мужчина с картами, а вся комната тонет в полумраке.
Как мы и предсказывали, осмотр ничего нам не дал, и потому давайте послушаем, о чем говорят эти люди.
Первым тишину нарушает ребенок; он бросает через плечо свой хлеб, и тот летит к кровати, точнее будет сказать, к тюфяку, лежащему прямо на полу.
— Мама! — говорит он. — Я больше не хочу хлеба с вареньем… Тьфу!
— Чего же ты хочешь, Туссен?
— Я хочу красного леденца!
— Ты слышишь, Босир? — спрашивает женщина.
И хотя Босир, увлеченный своими подсчетами, ничего не отвечает, она не унимается.
— Ты слышишь, что говорит бедный мальчик? — повторяет она громче.
То же молчание в ответ.
Тогда она поднимает ногу, снимает туфлю и швыряет ее в лицо мужчине.
— Эй, Босир! — кричит она.
— Ну, что такое? — спрашивает тот с видимым неудовольствием.
— А то, что Туссен просит леденца, потому что ему, бедняжечке, надоело варенье.
— Завтра получит.
— А я хочу сегодня, хочу сейчас, хочу сию минуту! — хнычет ребенок, и его слезы грозят перерасти в настоящую бурю.
— Туссен, дружочек, — говорит отец, — советую тебе оставить нас в покое, или ты будешь иметь дело с папой.
Ребенок громко вскрикивает, однако скорее из каприза, нежели от страха.
— Только попробуй тронуть ребенка, пьяница, и будешь иметь дело со мной! — шипит мать, грозя Босиру ухоженной рукою, которая благодаря тому, что хозяйка заботливо подпиливала ногти, могла при случае превратиться в когтистую лапку.
— Да какой черт его трогает, этого ребенка?! Ты прекрасно знаешь, что я только так говорю, госпожа Олива́, и что если мне и случается время от времени задеть мать, то уж ребенка-то я и пальцем ни разу не тронул… Ну, поцелуй же беднягу Босира — через неделю он будет богат, как король. Подойди же ко мне, дорогая Николь.
— Когда станешь богат, как король, мой милый, тогда и будем обниматься, а пока — не-е-ет!
— Раз я тебе говорю, что миллион у меня почти в кармане, выдай мне аванс, это принесет нам счастье: булочник поверит нам в долг.
— Человек, который ворочает миллионами, просит в долг у булочника четырехфунтовый хлеб?!
— Хочу леденца! — с угрозой в голосе закричал ребенок.
— Эй, миллионер, дай ребенку леденец!
Босир поднес было руку к карману, однако она на полпути замерла в воздухе.
— Ты сама знаешь, что вчера я отдал тебе последние двадцать четыре су.