— Что же было дальше? — спросил Людовик XVI, захваченный красочным и остроумным рассказом.
— Он на мгновение задумался, потому что положение было не из легких. Потом его словно внезапно осенило:
«Вот что, дорогой мой! — сказал он, обращаясь к адъютанту. — Прикажите позвать сюда полкового священника и пусть он заберет тело Христово из рук этого чудака». Полковой священник так и сделал, государь, ну, разумеется, все чин-чиком; его, конечно, поддержали эти дьяволы с красными обшлагами да еще с мушкетами!
— А я помню этого маркиза Антуана, — заметил Людовик XVI. — Не он ли в ответ генерал-лейтенанту Шамилару, пообещавшему после того, как маркиз отличился в каком-то деле, замолвить за него словечко Шамилару-министру, сказал: «Сударь! Вашему брату очень повезло, что у него есть вы, потому что, не будь вас, он был бы самым глупым человеком во всем королевстве»?
— Да, государь; вот почему, когда маркиза представили к очередному званию, министр Шамилар не поддержал это предложение.
— Ну и как же умер этот герой, напоминающий мне Конде? — со смехом спросил король.
— Государь! Кто красиво жил, тот и умирает красиво! — с важным видом заметил Жильбер. — Получив в битве при Кассано приказ защищать мост, подвергавшийся атакам имперских войск, этот великан приказал солдатам лечь, а сам остался стоять под градом вражеских пуль; он стоял не шелохнувшись, словно врос в землю. Одна пуля угодила ему в правое плечо; однако, как вы понимаете, государи, это было для него сущей безделицей. Он взял носовой платок, подвязал правую руку и схватил в левую руку топор, привычное свое оружие, так как он с презрением относился к сабле и шпаге, полагая, что они наносят слишком слабые удары. Не успел он это сделать, как вторая пуля попала ему в шею. На сей раз дело было посерьезнее. Однако, несмотря на страшную рану, колосс некоторое время еще держался на ногах; потом, захлебнувшись кровью, рухнул, как подкошенный. Увидев, что произошло, упавшие духом солдаты бегут, с потерей командира полк лишился души, а Мирабо остался лежать на мосту, по которому прошла вся армия принца Евгения.
Заметив, что Мирабо еще дышит, вернее, издает предсмертные хрипы, принц Евгений приказывает отнести его в лагерь герцога Вандомского. Приказание исполнено. Маркиза помещают в палатке принца, где случайно оказывается знаменитый хирург Дюмулен. Этот человек был известен своими фантазиями: ему приходит в голову вернуть почти мертвого маркиза к жизни, что казалось совершенно невозможным, поскольку все его тело представляло собою открытую рану. Трое суток он не приходит в сознание. Наконец открывает глаза; спустя еще два дня поднимает руку; и вот через три месяца маркиз Жан-Антуан появляется в свете с рукой на черной перевязи. У него было двадцать семь ран, на пять больше, чем у Цезагя, а его голову поддерживало нечто вроде серебряного ошейника. Первый свой визит он нанес в Версаль, куда его повез герцог Вандомский и где он был представлен королю; тот его спросил, каким образом могло статься, что, обнаружив такое неслыханное мужество, он до сих пор не маршал. «Государь! — отвечал маркиз Антуан, — если бы вместо того, чтобы защищать мост в Кассано, я явился ко двору и подкупил какого-нибудь мошенника, я бы получил свое продвижение ценой меньшего количества ран». Таких ответов Людовик Четырнадцатый не любил: он показал маркизу спину. «Жан-Антуан, друг мой, — заметил ему после приема герцог Вандомский, — отныне я буду представлять вас врагу, но королю — никогда». Несколько месяцев спустя маркиз, несмотря на двадцать семь ран, сломанную руку и серебряный ошейник, женился на мадмуазель де Кастелан-Норант и подарил ей семерых детей в перерывах между семью новыми военными кампаниями. Изредка, как и подобает настоящим храбрецам, он рассказывал о знаменитом сражении при Кассано, приговаривая:
«В том бою я был убит».
— Вы, доктор, совершенно замечательно рассказываете мне о том, как маркиз Жан-Антуан «был убит», — перебил его Людовик XVI, с видимым удовольствием знакомясь с родословной Мирабо, — однако вы мне не сказали, как он «умер».
— Он умер в главной башне родового замка Мирабо, сурового и мрачного прибежища, расположенного на утесе, загораживающем вход в ущелье и потому с двух сторон обдуваемом ледяным ветром; он умер, покрывшись, словно панцирем, толстой и задубевшей кожей, что случалось со всеми Рикети; он воспитал детей в повиновении и почтительности к старшим и держал их на таком расстоянии, что его старший сын говаривал: «Я никогда не имел чести ни коснуться его руки, ни ощутить на себе прикосновения его губ, ни просто дотронуться до этого почтенного господина». Этот самый старший сын и стал отцом нынешнего Мирабо; это — дикая птица, свившая себе гнездо в четырех башнях; никогда он не желал «выворачиваться наизнанку», как он говорит; в этом, по-видимому, и кроется причина того, что вы, ваше величество, его не знаете и потому не имеете возможности оценить его по заслугам.
— А вот и нет, доктор! Я, напротив, его знаю: он — один из тех, кто возглавляет экономическую школу. Он сыграл свою роль в происходящей революции, подав сигнал к проведению социальных реформ и сделав общедоступными многие глупости и немногие истины, что совершенно непростительно с его стороны: ведь он предвидел то, что должно произойти, он говорил: «Сегодня нет такой женщины, которая не носила бы под сердцем Артевельде или Мазаньелло». И он не ошибался: его собственная женишка родила кое-кого почище их!
— Государь! В Мирабо есть нечто такое, что претит вашему величеству или пугает вас; позвольте вам заметить, что в этом повинны ваш человеческий деспотизм, а также деспотизм короля.
— Деспотизм короля?! — вскричал Людовик XVI.
— Разумеется, государь! Без разрешения короля отец не мог бы с ним сделать того, что сделал. Какое страшное преступление мог совершить в свои четырнадцать лет отпрыск этого великого рода, если отец отправил его в исправительную школу, где его записывают для пущего унижения не под именем Рикети де Мирабо, а как Буффиера? Что такого мог он сделать в восемнадцатилетнем возрасте, если родной отец выхлопотал для него указ о заточении без суда и следствия и добился его заключения на острове Ре? Что мог он совершить, будучи двадцатилетним юношей, если отец посылает его в дисциплинарный батальон на Корсику с таким пожеланием: «Пусть его высадят шестнадцатого апреля следующего года прямо в море. Дай Бог, чтобы он не выплыл!» За что отец сослал его в Манок год спустя после его бракосочетания? За что через полгода после изгнания отец приказал перевести его в форт Жу? За что, наконец, после побега его арестовали в Амстердаме, препроводили в Венсенский замок и заключили его в камеру — а ему ведь и на свободе-то тесно! — площадью в десять квадратных футов — вот королевская щедрость вкупе с родительской любовью! Пять лет он сидит в темнице, где пропадает его молодость, кипит страсть, но где в то же время зреет его ум и крепнет душа… Я скажу вашему величеству, что он сделал и за что был наказан. Он совершенно очаровал своего преподавателя Пуассона тем, с какой легкостью он все запоминал и понимал; он вдоль и поперек изучил экономику; раз выбрав военную карьеру, он хотел продолжать службу; будучи принужден жить на шесть тысяч ливров ренты вместе с женой и ребенком, он наделал долгов на тридцать тысяч франков; он сбежал из Манока, чтобы отколотить палкой наглеца, оскорбившего его сестру; и вот, наконец, он совершает свое самое страшное преступление, государь: не устояв перед молоденькой и хорошенькой женщиной, он похитил ее у сурового, ревнивого, дряхлого старика.