Всякий, кто поклонится королю, будет побит палками.
Всякий, кто оскорбит его, будет повешен.
Все это было настолько ужасно, что комиссары не решились проехать через улицу Фобур-Сен-Мартен, изобилующую всевозможными препятствиями, а следовательно, опасностями; к тому же после жестокой расправы над Бертье эта роковая, обагренная кровью улица была вписана в летопись убийств.
Решено было въезжать в город через Елисейскис поля, и процессия, огибая Париж, вышла на внешнее кольцо бульваров.
Это означало три лишних часа пытки, и пытка эта была столь невыносимой, что королева стала умолять выбрать кратчайший, пусть даже более опасный путь.
Дважды она задергивала шторки, но ропот толпы оба раза заставил ее вновь раздвинуть их.
Впрочем, у заставы карету окружил большой отряд гренадеров.
Многие из них шагали у самых дверей берлины, и медвежьи их шапки закрывали окна.
Около шести вечера авангард процессии наконец достиг стен парка Монсо; он вез с собой три пушки, которые страшно грохотали, катясь по неровной каменной мостовой.
Авангард состоял из кавалерии и пехоты, но ему было почти невозможно удерживать строй, так как толпа, вклиниваясь в него, постоянно ломала ряды.
Те, кто увидел его, отхлынули к Елисейским полям; вот уже в третий раз король въезжал в город через эту роковую заставу.
В первый раз — после взятия Бастилии.
Во второй — после событий пятого и шестого октября.
А теперь он въезжал в третий раз — после бегства в Варенн.
Весь Париж, узнав, что процессия прибудет по дороге, ведущей из Нейи, устремился на Елисейские поля.
Словом, подъехав к заставе, король и королева увидели огромное, бескрайнее людское море, молчаливое, угрюмое и угрожающее. Все были в шляпах.
Но самым ужасным, во всяком случае, самым мрачным во всем этом были две шеренги национальных гвардейцев, выстроенных от заставы до самого Тюильри и держащих в знак траура ружья прикладами вверх.
То действительно был день безмерного траура — траура по монархии, просуществовавшей семь столетий!
И карета, медленно катившаяся среди народной толпы, была погребальной колесницей, что везла к могиле королевскую власть.
Увидев длинную цепь национальных гвардейцев, солдаты, сопровождавшие карету, потрясая оружием, закричали:
— Да здравствует нация!
Клич этот тотчас же прозвучал вдоль всей цепи от заставы до Тюильри.
Вырвавшись из-под деревьев Елисейских полей, крики: «Да здравствует нация!» — сразу же покатились, подобно волнам, в разные стороны — к улицам предместья Руль и к берегу Сены.
То был клич братства, изданный всей Францией.
Из этого братства было исключено одно-сдинственное семейство — то, что хотело бежать из Франции.
Потребовался целый час, чтобы доехать от заставы до площади Людовика XV. Лошади едва тащились, на каждой сидел гренадер.
За берлиной, в которой ехали король, королева, их дети, Петион и Барнав, следовал кабриолет с двумя камеристками королевы и г-ном де Латур-Мобуром, а за ними двуколка, открытая, но затененная срезанными ветками, и в ней находились Друэ, Гийом и Можен, то есть те, кто арестовал короля и оказал при аресте вооруженную поддержку. Усталость принудила их прибегнуть к этому средству передвижения.
И только неутомимый Бийо, словно жажда мести превратила его плоть в бронзу, продолжал ехать верхом и, казалось, предводительствовал всей процессией.
Когда выехали на площадь Людовика XV, король обнаружил, что у статуи его деда завязаны глаза.
— Что они хотели сказать этим? — обратился король к Барнаву.
— Не знаю, государь, — ответил Барнав.
— Я знаю, — сказал Петион. — Этим они хотели показать слепоту монархии.
Несмотря на конвой, несмотря на присутствие комиссаров, несмотря на афиши, грозящие повешением за оскорбление короля, народ раза три прорывал цепь гренадеров, слишком слабую и бессильную преграду, чтобы сдержать эту стихию, которой Бог забыл повелеть, как повелел некогда морю:
«Дальше не пойдешь!» Когда происходил прорыв и накатывался этот вал, королева видела вдруг у самых дверец кареты гнусные физиономии людей, выкрикивающих безобразные ругательства, людей, которые появляются на поверхности общественной жизни только в определенные дни, подобно тому как иные чудовища появляются на поверхности океана только во время бури.
Один раз королеву так испугали появившиеся лица, что она задернула одну шторку.
— Почему закрываете окошко? — завопили с десяток голосов.
— Но, господа, взгляните, в каком состоянии мои бедные дети! — стала объяснять королева. — Мы задыхаемся.
— Ничего! — крикнул ей кто-то. — По-настоящему ты задохнешься, когда мы тебя удавим.
И чей-то кулак разбил стекло вдребезги.
А карета катилась, и если бы король и королева были способны так же воспринимать проявления добрых чувств, как и злобы, то среди этих чудовищных сцен они несомненно увидели бы несколько эпизодов, которые их утешили бы.
Хотя афиши возбраняли приветствовать короля, член Национального собрания г-н Гилерми обнажил голову при проезде короля, а когда его хотели принудить надеть шляпу, он отшвырнул ее как можно дальше, прибавив:
— Пусть-ка попробуют мне ее принести.
У въезда на разводной мост стояли два десятка депутатов, присланных Национальным собранием для защиты короля и королевской семьи.
Там же находился Лафайет со своим штабом.
Лафайет подъехал к карете.
— О господин Лафайет, — едва завидев его, вскричала королева, — спасите наших гвардейцев!
Просьба эта была весьма своевременна, так как близилась опасность, и опасность огромная.
А в это время у ворот дворца произошло событие, не лишенное далее некоторой поэтичности.
Несколько служанок королевы, оставивших Тюильри после бегства своей госпожи, поскольку они думали, что она навсегда покинула их, теперь захотели вернуться во дворец, чтобы встретить ее там.
— Прочь! — кричали им часовые, наставив штыки.
— Рабыни Австриячки! — орали рыночные торговки и грозили кулаками.
И тогда сестра г-жи Кампан, не обращая внимания на угрозы торговок, пошла вперед на штыки часовых.
— Послушайте! — крикнула она. — Я с пятнадцатилетнего возраста нахожусь при королеве, она дала мне приданое и выдала замуж, Я служила ей, когда она была могущественна, так неужели я должна бросить ее, когда она несчастна?
— Она права! — закричал народ. — Солдаты, пропустите их!
После этого приказа, отданного повелителем, с которым не спорят, ряды разомкнулись, и женщины прошли во дворец.
Через минуту королева увидела, как они со второго этажа машут ей платочками.
А карета продолжала катиться, разрезая людское море и поднимая тучи пыли, словно дрейфующий корабль, который разрезает волны океана, окутанный брызгами пены; это сравнение тем более точно, что никогда еще терпящим кораблекрушение не грозило столь разъяренное и бурное море, как то, что готовилось поглотить несчастное королевское семейство, с нетерпением ожидавшее, когда же оно достигнет дворца Тюильри, который мнился ему спасительным берегом.
Наконец карета остановилась перед лестницей большой террасы.
— Господа! — снова обратилась королева, но на сей раз к Петиону и Барнаву. — Гвардейцы! Наши гвардейцы!
— Вы не хотите никого из этих господ поручить особым моим заботам? поинтересовался Барнав.
Королева пристально взглянула на него и ответила:
— Никого.
Мария Антуанетта настояла, чтобы король и дети вышли первыми.
Последующие десять минут были — тут мы не исключаем даже минуты, когда она поднималась на эшафот, — без сомнения, самыми страшными в ее жизни.
Она боялась не того, что ее убьют — смерть это пустое, — но что ее отдадут народу как игрушку или заключат в тюрьму, откуда она сможет выйти только после позорного суда.
И когда она ступила на подножку, защищенная железным сводом, который по приказу Барнава образовали над ее головой стволы и штыки ружей национальных гвардейцев, у нее на миг помутилось в глазах, и она подумала, что сейчас упадет.