С самой колыбели, казалось, женщины не удостаивались пышности и блеска: Наталию крестили в моей комнате, без всякой торжественности, и если когда-нибудь она почувствует себя обиженной этим, то пусть ей послужит утешением та огромная радость, которую доставило мне ее появление на свет, и то восхищение, которое вызывает в окружающих ее красота.
Устроив свою главную квартиру в Остероде, император вызвал туда герцога Бассано, а через несколько дней и Талейрана, так что в Варшаве остался лишь дипломатический корпус вместе с турецким и персидским послами. Эти восточные вельможи возбуждали у всех любопытство своей манерой есть, курить и молиться.
Само собой разумеется, что известия с театра войны приходили очень часто.
Неприятель удалился, чтобы сконцентрировать свои силы, а император, вполне уверенный в победе, ничуть этим не тревожился и, по-видимому, ждал, когда на него нападут.
Погода была по-прежнему очень суровая, и Наполеон, не зная, как убить время, послал за графиней Валевской. Брат красавицы, неожиданно превратившийся из лейтенанта в полковника, поспешил привезти ее в главную квартиру с соблюдением строгой тайны, но разве возможно скрыть что-либо там, где столько праздных людей, которые хотят всё знать, чтобы потом иметь возможность разболтать? И почти тотчас же стало известно, что ночью приехала карета с тщательно опущенными шторами, а об остальном уже нетрудно было догадаться.
Единственное, что еще оставалось тайной, это местопребывание прелестной путешественницы. Вот что потом рассказывала мне одна из приятельниц графини Валевской. Император приказал приготовить для нее комнату рядом со своим кабинетом, причем графиня большую часть времени проводила в печальном одиночестве, за исключением тех коротких минут, которые император посвящал ей. К ней никого не допускали. Один только принц Невшательский видел ее однажды, когда она убегала из кабинета Наполеона, где они завтракали.
Увидев на подносе две чашки, Бертье позволил себе улыбнуться. «Что такое?» – произнес Наполеон с таким видом, который ясно говорил – не вмешивайтесь в дела, которые вас не касаются. И тотчас же военный министр заговорил о важном деле, по поводу которого пришел, дав себе слово впредь осторожнее пользоваться своим правом входить к императору без доклада.
Если случалось, что графиня Валевская не была готова к завтраку, она просила Наполеона не входить к ней, и тогда он, приоткрыв немного дверь и не смея заглянуть в комнату, передавал ей чашку шоколада на подносе.
Во время пребывания графини в Остероде персидский посланник передал императору подарки от шаха. Там, между прочими прекрасными вещами, было много шалей для императрицы Жозефины. Неверный супруг настаивал, чтобы его возлюбленная выбрала себе самые лучшие из них, но все было напрасно. Она упорно отказывалась, однако наконец, заметив, что он обижен ее упрямством, взяла самую простую и наименее ценную голубую шаль, говоря, что по возвращении подарит ее своей подруге, которая очень любит голубой цвет.
Это бескорыстие понравилось Наполеону.
– Ваши мужчины храбры и преданны, – сказал он со своей прелестной улыбкой, – а женщины – очаровательны и бескорыстны. Это прекрасная нация, и рано или поздно я обещаю вам восстановить Польшу.
Она бросилась перед ним на колени и стала горячо его благодарить.
– А! – сказал он. – Этот подарок, как я вижу, вы примете без церемоний… Но подождите, требуется немного терпения, политические события не совершаются так быстро, как выигрываются сражения, это не так легко и требует больше времени.
Как только начались военные действия, Наполеон тот час же отправил графиню Валевскую домой, и она уехала тем же путем, как и приехала: ее брат с той же таинственностью отвез ее в имение. По-видимому, император так и остался в уверенности, что никто ничего не узнал об этом визите.
Особа, рассказывавшая мне эти интересные подробности, обладала письмом, написанным императором графине Валевской позже, когда он понял, что скоро станет отцом. В этом письме он называет ее то «милой Марией», то «мадам» и советует ей беречь себя тоном более повелительным, чем нежным. Видно, что он больше думает о ребенке, чем о матери. Не таков был тон писем, которые он когда-то писал Жозефине.