Один из агентов подслушал разговор самого неутешительного свойства о решимости жителей Сент-Антуанского предместья, окончательно отчаявшихся в современном положении вещей, собраться всем вместе. «Они не хотят больше обращать внимания на войска, потому что предпочитают быть убитыми, чем умереть голодной смертью». Полиция опять начинала нервничать, с беспокойством озираться вокруг, следить за деятельностью агитаторов.
Революционное брожение бросалось в глаза не только полицейским ищейкам Директории. Вот что писал в январе 1796 г. хорошо осведомленный представитель роялистской эмиграции Малле дю Пан, сам убежденный контрреволюционер и монархист: «Ни время, ни нищета не смогли изменить простонародья, оно по-прежнему охвачено ненавистью к тирану и любовью к равенству. Не слушайте тех, кто станет утверждать, что народ выздоровел. При первом ударе набата он повторит 10 августа или 2 сентября, демагоги по-прежнему могут рассчитывать на него всякий раз, как зайдет речь о нападении на собственность».
Беспокойство Малле дю Пана, как видим, мало отличается от беспокойства агентов республиканской полиции. Несомненно, налицо были симптомы, грозные не только с точки зрения эмигранта-монархиста, но достаточно тревожные и для глаз сторонников Директории. Мы ничего не поймем в политической биографии Бабёфа и в истории «заговора равных», если будем игнорировать революционные настроения, проникшие зимой 1795/1796 г. в самую толщу парижского пролетариата, как это делает буржуазная историография, стремящаяся, изобразить Бабёфа как одиночку, как вождя кучки интеллигентов-неудачников. Бабёф несомненно имел основания ориентироваться на новый революционный подъем рабочего класса. Настроения рабочих угрожали существовавшему порядку вещей. Более того, — брожение, подмеченное в агентурных донесениях, все эти разговоры на улице или в трактире за бутылкой вина имели определенную политическую окраску. Их стержень — это несомненно воспоминания о днях якобинской диктатуры, о дотермидоровском периоде революции. В свете этих настроений и высказываний становится понятным выброшенный Бабёфом лозунг конституции 1793 г., пробуждавший в массах боевую революционную традицию, освященную восстаниями в жерминале и прериале. Но чрезвычайно знаменательно, что в массах лозунг этот связывался не с отвлеченной идеей формальной мелкобуржуазной демократии, а с представлением о революционном правительстве, о терроре, о максимуме, — словом, о всем, что составляло положительное содержание режима якобинской диктатуры. Воскрешение революционной диктатуры, развитие средств, применявшихся ею против спекулянтов-перекупщиков и деревенских кулаков, — вот что неразрывно сочетается с лозунгом конституции 1793 г., получающем, таким образом, свое подлинно-революционное истолкование.