Законодательный корпус, по конституции, разделялся на две палаты — Совет пятисот и Совет старейшин. Каждый год одна треть состава Советов должна была переизбираться. Совет пятисот получил право законодательной инициативы, право предлагать проекты законов, которые затем должны были утверждаться старейшинами. Исполнительная власть поручалась Директории из пяти лиц, избираемых старейшинами из числа кандидатов, намеченных Советом пятисот. Полномочия Директории были достаточно обширны, в особенности в области внешней политики, хотя, с другой стороны, она была лишена прямого участия в законодательной власти. Управляла Директория с помощью министров, ответственных только перед ней.
В области местного самоуправления конституция III года завершила разгром народной организации власти. Коммуны с населением меньше 5 000 жителей вовсе лишились самоуправления. Зато крупные города оказались разбитыми на несколько самоуправляющихся единиц, ничем между собой не связанных. Сами муниципалитеты поставлены были под строгий контроль департаментских властей и агентов центральной власти.
Таков, в самых общих чертах, фасад политического здания, воздвигнутого термидорианскими дельцами. Прозаический факт господства нуворишей оказался тщательно завуалированным сложной комбинацией и игрой конституционных сил. Однако антинародный, контрреволюционный характер конституции был с самого начала ясен и Бабёфу и последышам Горы.
Последние месяцы Конвента оказались периодом острейшей борьбы в лагере буржуазии. Значительная часть крупной буржуазии старой формации, экономически обескровленная в годы революции, видела единственно возможную гарантию своего процветания в восстановлении монархии. Только через подавление поднятого в вандемьере роялистского восстания части парижских крупнобуржуазных секций пришли термидорианцы к сохранению и консолидации своего политического господства. Поэтому-то Директория с момента своего возникновения имела противников и слева и справа. Справа это были не только представители разгромленного феодализма, но также и монархически настроенное крыло крупной буржуазии. Слева в оппозиции к Директории находились мелкая буржуазия и пролетариат — классы, потерпевшие поражение, экономически истощенные, но все еще представлявшие реальную угрозу существующему порядку вещей. Само собой разумеется, что острие всей политики Директории заострено было налево, что здесь перед ней находился главный, самый опасный противник. Демагогические заигрывания Директории и отдельных ее представителей с остатками якобинской партии, с людьми, близкими кругам «левой оппозиции», ничего не меняли в этом деле. Идея левого блока коалиции с «террористами», выдвигалась директорами только для запугивания правого крыла Советов.
Правда, и внутри самой Директории было свое левое и свое правое крыло. Все пять директоров, связанные общностью своего политического прошлого, вышли из рядов Национального конвента, все пять голосовали за казнь Людовика XVI, все пять активно участвовали в событиях термидорианской реакции. Но из этих пяти двое — «организатор победы» Карно и его коллега военный инженер Летурнер — обнаруживали явную тягу вправо, явное желание добиться установления политических связей с правым, скрыто монархическим крылом Советов. Центральную, до известной степени, позицию занимал Барра, бывший дворянин, офицер королевского флота и в Конвенте один из видных лидеров термидорианцев, создавший себе репутацию победителя на посту командующего «внутренней (парижской) армией» в день термидоровского переворота и позднее, в эпоху вандемьерского восстания. Барра воплощал в себе стиль и манеру жизни победивших нуворишей. Продажный политик, азартный игрок, авантюрист крупного калибра, он в шляпе с огромным плюмажем, бряцающий громадной позолоченной саблей — был несомненно самым «представительным» из членов нового правительства. «Жизнь его, — пишет историк Сорель, — представляет как бы разыгрываемый, на сцене роялистов роман конца века, развратный, похотливый, кровожадный в роскошном переплете и с гнусными иллюстрациями».
Эльзасский адвокат Ребель на ряду с Карно самый методичный и работоспособный из всех директоров, оказывался вовлеченным в спекуляции самого сомнительного свойства; к нему обращались, чтобы получить те или иные поставки или доходные комиссии. Наконец, Ларевельер-Лепо, бывший жирондист, представлял собой образец реакционного доктринера. Главной его заботой было попечение о новой религиозной секте, вербовавшей своих адептов в кругах буржуазной интеллигенции, так называемом «культе теофилантропов».
Таков был состав правительства, в борьбу с которым вступили Бабёф и его единомышленники.
Политика Директории на всем протяжении ее существования была не чем иным, как попыткой упрочить в форме буржуазной республики господство нуворишей. Характерные черты этой политики — лавирование, зигзаги, уклоны то вправо, то влево, при непременном условии подавления революционно-демократической и пролетарской оппозиции и при одновременном отстранении от власти представителей тех собственнических крупнобуржуазных слоев, которые обнаруживали стремление к компромиссу со старым порядком ценою восстановления монархии и политической ликвидации режима «цареубийц». Орудием политики Директории должна была стать целая цепь переворотов, потому что самая оболочка парламентской республики оказалась слишком тесной для вандемьеровских победителей. Напоследок же вконец проституированная республика нуворишей должна была сама пасть жертвой военного переворота и уступить место неприкрытой диктатуре сабли и штыка.
Укрепление буржуазной реакции в первые месяцы Директории шло параллельно с глубоким обнищанием народных низов. Экономический кризис, продолжая свирепствовать в стране, обрекал массы на долгие месяцы полуголодного существования. Экономическая политика, проводившаяся термидорианцами, облегчила невиданное еще развитие спекуляции и ажиотажа. По словам одной современной наблюдательницы, «мания торговли овладела французами… Бумажные деньги в особенности способствуют развитию во Франции духа спекуляции и позволяют воображению обольщаться призраками несуществующих богатств… Пара башмаков стоит тысячу франков, кусок ленты пятьсот… Даже женщины ударились в спекуляцию. Одни продают свечи, другие мужскую обувь, все охвачены жаждой наживы и заняты разноской по домам образцов своих товаров».
«Сегодня, — читаем мы в другой газете, — все стали торговцами, новые богачи окончательно обнаглели, бедняк худеет, рабочий ропщет, фермер пухнет от ассигнаций и тем не менее презирает их, деревня разоряет город и обрекает его на голод».
Непрекращающееся падение курса ассигнаций образует фон картины. К октябрю 1795 г. за 10 ливров бумажными ассигнациями давали 1 ливр 19 су и 3 денье в металле. Если луидор (золотая монета в 80 ливров) 5 брюмера (27 октября) котируется в 2376 ливров, то 6 брюмера он подымается до 2666, 7-го — до 3202 и т д. К 1 ноября курс ассигнаций падает до 16 су 6 денье за 100 бумажных ливров, к 1 января — до 8 су 9 денье, к 1 марта — до 7 су 9 денье и к 1 июня — до 3 су 9 денье. В ноябре 1795 г. в Париже пара чулок стоила 1500 ливров, сапоги — 3000 ливров, шляпа — 2700 ливров, обед в ресторане — 500 ливров. С половины декабря 1794 г. и до половины октября 1795 г. хлеб вздорожал в 30 раз, уголь — в 27 раз, дрова — больше чем в 22 раза, картофель — почти в 19 раз, масло — более чем в 15 раз, мясо — в 13 раз, башмаки — в 13 раз, сахар — в 9 раз. За период с 1790 г: по сентябрь 1795 г., по подсчету «Французской газеты», большинство товаров повысилось в цене в 25–30 раз, в то время как основной предмет питания беднейшего населения — хлеб — повысился в цене в 117 1/2 раз! Немудрено, поэтому, что зима 1795/1796 г. оказалась продолжением того «голода посреди изобилия», который прочно воцарился в Париже после отмены максимума. Продовольственный кризис бил не только по рабочим и ремесленникам, но и по всему мелкому люду столицы. Только общее настроение по сравнению с предыдущей зимой было гораздо мрачнее, гораздо подавленнее. Сказывались последствия поражений в жерминале и прериале, роста политической реакции и буржуазного террора. Однако глухая ненависть к торгашам и спекулянтам и к их правительству, ненависть, все время пробивавшаяся наружу ив самой толщи народных масс, не переключалась в еще более действенные формы, в открытую борьбу против Директории. И тем не менее власти с тревогой и беспокойством следили за малейшими проявлениями недовольства и брожения в рабочем классе Парижа. А поводов к такому брожению было сколько угодно. Помимо обще-экономического положения, вся политика Директории изо дня в день наглядно демонстрировали рабочему классу, что он может ждать от победившей и торжествующей буржуазии.