Интересно, что Бабёф тогда подобных взглядов уже не разделял. В номере от 30 сентября можно прочесть: «Заседания Конвента являют картину скудости... молчания и ничтожества»{102}.
В какой-то степени к публицистике можно отнести и письмо гражданина Дюфура, прокомментировавшего критику Бабёфом почтовой службы, не доставлявшей подписчикам его газету. Корреспондент увидел в недобросовестности почтальонов проявление «якобинского духа» и следы заговора{103}. Впрочем, по мнению Г.С. Чертковой, перебои с доставкой газеты действительно могли быть результатом целенаправленных действий, правда, со стороны термидорианский властей{104}.
Четвертая группа писем - сатирические и художественные тексты. Бабёф в каком-то смысле сам побудил своих читателей к сатире на злобу дня, поместив в № 6 объявление о розыске общества, называвшегося Якобинским и некогда боровшегося за права человека{105}. Неделю спустя, в № 12 появилось шуточное письмо за подписью Кандид как ответ на это объявление{106}. Еще одно послание Кандида, выдержанное в столь же ироничном тоне, увидело свет в следующем номере{107}.
В № 14 от 23 сентября 1794 г. также появилась сатирическая заметка в форме письма читателя. Некий «друг Одуена и Барера» пытался оправдать политическое поведение своих «товарищей», но делал это так нарочито неуклюже, что его «оправдание» скорее походило на обвинение{108}. Письмо явно перекликалось с критикой Бабёфом Одуэна в № 9 от 15 сентября{109}.
Еще одна «дружеская защита» не получила места на страницах газеты. Гражданин Меарон (Mearon) писал в своем послании о «твердом в убеждениях Бурдоне из Уазы», «честном Дюэме» и «умилительном Луше»{110}, но главной целью его сатиры был Каррье, суд над которым привлек тогда широкий общественный интерес: «Наплюй на памфлетистов, этих политических и литературных крыс, старающихся подорвать и испортить репутацию, которую они сами никогда не смогли бы приобрести, и [опорочить] должности, которых они никогда не получат: будь уверен, что представитель народа, которого по возвращении встречают клеветой, бывает вполне вознагражден благодарностью департаментов, проводивших его с сожалением; какие же плоды ты надеешься пожать?.. Я слышу нимф Луары, они благословляют тебя, о Каррье! (завзятые клеветники, не смейте думать, что [они благословляют его] за то, что он наполнил народом их дома). Продолжай, Каррье, их ограниченному уму невдомек, что значит по-настоящему управлять. Я же тут, чтобы защитить тебя»{111}.
Имелись среди корреспондентов Бабёфа и поэты. Так, в шестнадцатом номере было опубликовано анонимное стихотворение «Чудовище Киферона, или О превращении охвостья Робеспьера в змей», где говорилось о мифическом монстре, наводившем ужас на древнегреческий город Киферон. В конце концов, чудовище было побеждено, но обрубки его тела превратились в ядовитых змей, не дававших покоя жителям. Античные декорации не мешали увидеть намек на «террористов», сохранивших свои места в Конвенте и после 9 термидора{112}. Предваряющие текст слова Бабёфа о приходящей к нему почте и намерении печатать все поступающие в редакцию свидетельства ненависти к якобинцам наводят на мысль о том, что стихотворение принадлежит не его перу. Того же мнения придерживались публикаторы сочинений Бабёфа на русском языке: «Чудовище Киферона» не стали переводить{113}.
Второе стихотворение, весьма остроумное, но тоже без указания автора, сохранилось в рукописи. В подстрочном переводе оно выглядит так:
Во все времена существовало твердое правило:
Бог не мог противоречить сам себе,
И, несмотря на все свое могущество, он никогда не мог сделать так,
Чтобы круг был квадратным или чтобы гора
Была одновременно и плоской, и высокой, и холмом, и равниной.
Сегодня же - о, какое дьявольское или божественное чудо! –
Нет ничего более низменного, чем известная Гора{114}.