- Тихонова ко мне, остальных в работу. Блохин, приступай! - командую я, откинувшись в кресле. Батюшку выводят из строя и ставят рядом. Началось!
Блохин неторопливо откладывает журнал, одёргивая фартук и снимая очки. Поворачивает вентиль, и подвал наполняет шум воды - из шланга на полу начинает бить струя, уходя в слив. Вода очень нужна тут! Не выбирая, выхватывает из строя того, что больше всех боялся, забыл его фамилию... Быстро тащит к стене, забранной брёвнами - знает своё дело, стервец! И то верно, скорей перестанет трусить!
- Коньяку, отец Алексей?
- Нет.
От привычного грохота я даже не вздрагиваю. Странно, обычно, все соглашаются...
- Страшно умирать-то, Тихонов? Жить хочешь, а? - поворачиваюсь я к нему, и мы встречаемся взглядами. - Попроси, я тут хозяин!
Я гляжу привычно, как хищник над добычей. Мне нравятся их просьбы жить. Что уставился, контра? Последние минуты твои в моих, моих руках! Захочу - сейчас пойдёшь, нет - поживёшь ещё... Минут пять!
Что-то не так. Он смотрит, а в глазах его...
Рука моя против воли подымается к воротничку, расстёгивая пуговицу и тут же бессильно падает, будто весит с десяток пудов. Что со мной?
- Нет, не боюсь я. - голос его слышен сквозь вату. Пытаюсь снова поднять руку, но та беспомощно падает - внезапный паралич прижимает её обратно, к столу. Гипноз? Ах, ты...
- И не ты здесь хозяин, Николай, и даже не тот, что тебя поставил. - долетает до меня сквозь грохот следующего выстрела.
Каждое слово впечатывается в мозг, будто гвоздь под гигантским молотом. Очередной выстрел отдаётся жутким хохотом в ушах, и в хохоте этом я слышу... Нет, не может быть!!!..
Всё же, из последних сил, едва разжав губы, я выдавливаю, хрипя:
- Кто?.. Х-хозяин?
Тело скованно леденящим ужасом, и я не понимаю уже, то ли меня гипнотизирует этот колдун, то ли я от страха не могу шевельнуть ни единой конечностью! Единственный вопрос мучает остатки разума, один-единственный, и главный: 'Кто же тут хозяин?!..'
Он не отвечает, но вместо Глеба у стены я отчётливо вижу себя. Такого же голого, как и те, что уже мертвы. Трясущегося, избитого и жалкого, мечтающего о предсмертном коньяке и так его и не получившего напоследок, а передовик Блохин, отложив журнал с очками, тащит меня за шкирку за собой, улыбаясь...
А с последним выстрелом мне мерещится уже не дьявольский хохот, эхом разлетающийся по застенку, а спокойный, размеренный голос. От которого хочется бежать сломя голову, только вот сил на это, совсем уж, нет...
- И проклянут тебя навеки, Николай. И даже хозяин твой брезгливо отвернётся, поморщившись. Ибо Создатель у всего один-единственный, и ты, Николай, отлично знаешь, кто Он. Помни же это и жди теперь. Осталось недолго!
Наваждение спадает.
Гробовая тишина вокруг - даже свита застыла в изумлении. На меня спокойно смотрит священник Тихонов. И Блохин с вытянувшимся лицом глядит куда-то выше, надо мной.
- Делай своё дело, палач... - спокойно подходит к стене отец Алексей. - Прими меня, Господи, грешного раба твоего.
Попытавшись подняться, я беспомощно валюсь на пол - ватные ноги совсем не держат, и в себя меня приводит только острая боль в руке. Падая, локоть сильно ударяется о твёрдое, окончательно проясняя разум. Я чувствую тёплое в штанах - похоже, обоссался.
- На... Верх! - хриплю я бережно подхватившим рукам.
И уже на лестнице, в пролёте, меня догоняет грохочущее снизу эхо.
- Па-ап, ну па-а-а-а-ап! - теребит меня детская рука. Устав просить, голосок приказывает, наконец, серьёзно: - Пап! Очнись!!!
Тело подскакивает, едва не падая с дивана.
А? Что? Где я?!..
- Пап! Мы в школу опаздываем! - укоризненный голосок Наташки окончательно возвращает меня в реальность.
За окном давно рассвело, напротив мерцает оставленный с вечера телек. А сверху на меня укоризненно глядят голубые глаза дочки. Причёсанной и уже одетой. Проспал!
- Сколько в-время? - мозг выдаёт лучшее из возможного.
- Мама сильно ругалась бы - половина восьмого. Десять минут тебе, пап! Машину я завела, греется! Брелок в кармане пальто, а я на улице! - косички шустро исчезают в дверях. Рука почему-то проверяет внизу. Сухо! Я что, идиот?!.. С чего бы?
Пока я чищу зубы, глядя на опухшую морду, мне становится по-настоящему стыдно.
Вот же, шустрая - вся в мать... Уезжая в командировку, Светка долго и нудно наказывала мне, что дочкины вещи сложены в отдельном шкафу, что борща наварено на три дня, а потом следует сварить новый - я умею, она знает.
- Жень, да что мы, маленькие? - пытался отшутиться я. - Её вон пацаны до дома провожают уже!
- Костиков! - сделала та страшные глаза. - Наташа, несмотря на одиннадцать, уже нет. А ты в свои тридцать пять... Коля, всё: я никуда не еду!!!
Конечно же, та, всхлипнув, немедленно хлопнула о пол собираемым чемоданом. Ну, а я, принося клятвенные заверения, целый вечер её успокаивал. Хотя, конечно, успокоил вряд ли.
- Зима пришёл! - таджик Аминджон, обняв метлу, зябко пританцовывает у двери в подъезд. - Здравствуй, дорогой! Дочка ждёт давно, опаздываешь, наверное? - подмигивает он.
- Привет! - сухо киваю я, пролетая мимо.
Какое ему дело, действительно, опозываю я, или, нет? Каждый должен заниматься своим делом, а не совать нос в чужие. К тому же, если они - не очень...
- А я сердце натопала, пока ждала! - прыгнув в салон, сообщила Наташа. - Из окна видно, наверное!
- Как это, натопала? - глядя в замёрзшие зеркала, я почти наощупь пытаюсь выехать с переполненной парковки.
- Пап, ну ты совсем тундра... Ходила по свежему снегу и вытоптала! Ногами!
- Правда?
- Правда.
- А кому сердце? - механически интересуюсь я.
- Не ска... Ой!
Ощутимый толчок и вой сигналки дают понять, что случилось то, что и должно было: обезьяна с гранатой добралась-таки до чеки. А точнее, понадеявшийся на авось папа-олень, везущий в школу Бэмби и не очистивший изморозь, впендюрился в... Вот, есть же у 'Лексуса' и подогрев зеркал, и все примочки, чего стоило подождать!!!
- В белую 'Калину', пап! Это Голещихиной, я знаю... - и совсем тихо добавляет: - Плохо дело.
Да, уж! Вот же, попал... Вспомнив мегеру-управдомшу, и по совместительству председательницу ТСЖ, я окончательно понимаю, что невезучесть дошла, наконец, до своей квинтэссенции.
Рассматривая треснутый бампер и произнося внутри себя слова, способные забросить Голещихину с её ведром болтов хоть на Юпитер, пусть в названии его и не три буквы, я всё же нахожу силы пробормотать: