Вино развязало ему язык. И когда Аджанов услышал самое начало рассказа, то вдруг понял, что ничего не знает о жизни.
С тех пор они стали неразлучны. Почти каждый день он приходил к старику, выспрашивая все новые и новые детали, но ничего не писал. Ему казалось, что он разучился писать. Хотя это было уже не важно.
Так прошло несколько месяцев. А потом наступил декабрь, и город замело. Сергей не появлялся у старика несколько недель. К морозам и метели прибавилась бурная встреча Нового, 1968, года в общежитии.
Аджанов вырвался на Лидерсовский бульвар только к концу января. Но его друга чистильщика на прежнем месте уже не было.
Адреса его Сергей не знал. Он принялся расспрашивать о нем и у продавщицы одного из магазинчиков поблизости выяснил, что старик часто исчезает на много месяцев.
— Однажды пропал на полгода, — с воодушевлением рассказывала отмеченная жизнью тетка средних лет, с интересом смотрящая на него. — Наверное, уезжает куда-то. Он всегда так — сидит, сидит, а потом — бац, и нет его. И вдруг опять появляется.
Это мало могло его утешить, ведь никто не знал, появится ли чистильщик снова. Сергей перестал ходить на остановку трамвая, а потом проснулся от страшной ночной духоты…
Медленно продвигаясь вдоль стены, Аджанов спустился на первый этаж и вышел сквозь пружинящую входную дверь на улицу.
Пролетарский бульвар был погружен во тьму. Мало где в жилых домах загорались редкие огоньки, да и гасли тут же. Он смотрел на темные кроны деревьев, застрявшие в ночном небе. Холод ночи пронизывал до костей. Духота наконец стала спадать, и он впервые задышал полной грудью.
Вот и здание Одесской киностудии, погруженное во тьму. Оно было похоже на спящий корабль. Казалось, еще мгновение и корабль этот поплывет вперед, расправив паруса. Но Сергей прекрасно знал, что это иллюзия.
Никуда он не поплывет. Не сможет поплыть. Кораблями бывают только люди.
Сергей стоял напротив здания и смотрел в черные провалы его окон. И внезапно ему пришел ответ: он вдруг услышал его, словно кто-то произнес вслух, что нужно делать. Аджанов помчался назад. Ворвавшись в темную комнату, он бросился к столу и открыл свою засаленную тетрадку, ту самую, где остановился на полдороге. При тусклом свете настольной лампочки чистые листы стали покрывать неровные строки.
«В первый раз это было около 6 часов утра. Я точно знал время, потому что проснулся от голода и сырости. Держали нас в черном теле. Часто лишали ужина — без причины, просто так. Как говорили наши офицеры, это было частью тренировки.
В бараке было страшно сыро, из глинистых стен постоянно сочилась вода, а на полу была вязкая, незамерзающая жижа. Она была мерзкой, прилипала к подошвам. Но нам не оставалось ничего другого, кроме того, чтобы терпеть. Никто не смел пожаловаться.
Ровно в 6 утра, это время высветилось на моих наручных часах, в барак ворвался дежурный офицер и с криком: «Всем встать!» принялся расталкивать спящих. Он попросту сбрасывал их с коек на пол, в жидкую грязь. Я успел встать сам. Мне повезло. Я немного догадывался, что ничего хорошего сейчас не предвидится.
К тому же я был рад подняться. От голода постоянно болел живот. А подъем означал близкий завтрак. Кормили нас в 8 утра.
Ты не поверишь, чем нас кормили! Гнилые овощи — картошка, морковка. Овсяная каша с червяками. Протухшее мясо. Это тоже входило в учебную программу наших тренировок.
Ведь, если понадобится, мы должны были выживать в самых ужасных условиях. Спать на сырой земле, есть корни растений — и выжить. Мы знали об этом. Поэтому не возмущались, никто. Мы знали, что лишение еды и привычка есть что попало однажды может спасти нам жизнь.
Но молодой организм все-таки давал о себе знать. И муки голода, которые мы испытывали, были одними из самых страшных.
Так вот: после подъема нам велели одеться и вывели во двор. Нас был небольшой отряд — все те, кто жил в этом бараке. Человек 10–12, уже не вспомню точно.
— Солдаты! — шагнув вперед, офицер повысил голос. — Вы должны быть готовы в любой момент умереть за вашу великую родину! Без колебаний! С чувством выполненного долга! И сегодня вам предоставится такой шанс.
Некоторые зароптали. Я стоял ни жив ни мертв. Мне было уже все равно. На фоне тех мук, которые мы испытывали во время обучения, смерть казалась не самым страшным.