Этот допрос оказался невероятно долгим и нудным. Прежде, чем перейти к делу, капитан тщательно выяснял у Никиты все детали его биографии: когда родился, в чьей семье, сколько лет жил в деревне, чем там занимался, как попал на военную службу.
Здрогов рассказало все так, как есть, не пытаясь скрыть, что стал денщиком генерала-фельдцехмейстера Хольгенстрема. Все равно ведь они это узнают. Но когда дело дошло до злополучных бумаг, Никита, уже выстроивший будущую линию защиты, заявил, что нашел их на полу, собирался отдать генералу, да забыл. По городу бродил, чтобы найти дом с веселыми девицами. А о диалоге с Козьмой высказался в таком духе, что тот все врет. Наверно, выслужиться хочет, оговорив честного солдата королевской армии.
При этом Никита с тоской отдавал себе отчет в том, что звучит все это не очень убедительно.
Наконец капитан оставил его в покое, а сержант-писарь завершил протокол допроса точкой, сопроводив ее еще одной соплей.
Здрогова отвели в какую-то маленькую комнату с зарешеченным окошком, закрыв снаружи дверь на засов. Между тем, ночь уже заканчивалась, начинало светать.
Несколько часов Никита провел в этом помещении. Заснуть он даже не пытался, понимая, что не сумеет. От нечего делать он стал вспоминать, что предшествовало его попаданию в чужое время и в чужое тело. Хотя вспоминать было нечего. Вроде, вышел из школы около трех часов дня, последним уроком была алгебра. Пошел по улице в сторону дома. И все. Дальше – он уже на берегу в пригороде Стокгольма, одетый в шведскую гренадерскую форму XVIII века.
Вскоре Здрогов услышал доносящиеся с улицы голоса и то, что возле коордегардии остановилась какая-то карета.
Появившийся незнакомый офицер велел ему выходить. Под конвоем двух гвардейцев Никиту вывели на улицу и посадили в черный фургон без окон, который тут же тронулся с места после окрика хлестнувшего лошадей возницы.
Везли, впрочем, недолго. Фургон остановился возле серого каменного здания неприятного вида, которое могло быть только тюрьмой. Вход охраняли двое часовых, и их примкнутые штыки ярко отблескивали при свете горящего у входа факела.
Затем Здрогова вели по какому-то длинному коридору, и вскоре он оказался в камере. Массивная дверь захлопнулась.
А через час ему пришлось идти на новый допрос, который удивительным образом повторял предыдущий – в коордегардии. И вновь он отвечал то же самое, а секретарь старательно записывал.
Когда Никиту вернули в камеру, он облегченно вздохнул, до того надоели ему эти одинаковые допросы. Затем наступило затишье, разве что еду ему принесли. Оказалась она вполне сносной. Но потом узника вдруг вывели на тюремный двор.
Оказалось, что прогулка эта была затеяна с умыслом. В углу двора рядом с каким-то чиновником в штатском стоял его прежний командир капитан Конхейм. Чиновник показал ему на Здрогова, что-то спросил, и капитан утвердительно кивнул. Впрочем, вид у него был расстроенный. Ясно, что не за Никиту, а за себя. Ведь это он рекомендовал в дом Хольгенстрема нового денщика. Как бы не оказаться самому замазанным – эта мысль отчетливо читалась на лице капитана.
После того, как личность Ульфа Сингельда была таким образом удостоверена, прогулку быстро прекратили, а Здрогова загнали обратно в камеру.
Вот такими богатыми на события оказались эти сутки. Тогда Никита еще не знал, что следующие окажутся хуже.
Намного хуже.
Это был небольшой зал, обставленный довольно скромно, без излишней помпезности. Впрочем, особо осмотреться Никита не успел. Все его внимание оказалось сосредоточенным на двух главных объектах.
Первый – прямоугольный стол на небольшом возвышении, и за этим столом сидели военные. Их было трое. Самый старший офицер в чине полковника явно здесь верховодил, а офицеры слева и справа от него этому полковнику лишь ассистировали. Стена за их спинами была украшена огромным гербом Шведского королевства – с тремя коронами.
Сбоку располагался еще один стол, совсем небольшой, за которым устроился безликий чиновник в штатском, с перьями и чернильницей.
Но было в зале и нечто очень тревожащее. Оно располагалось в дальнем углу помещения и состояло из деревянного стола длиной побольше человеческого роста, нескольких мощных табуреток и другого стола, поменьше, на котором было что-то разложено, но разобрать, что это за предметы, было невозможно: их закрывало наброшенное сверху грубое полотно. А ко всему этому прилагались неподвижно стоящие сержант и двое его помощников в солдатских мундирах, все трое здоровенные и с раскормленными ряхами. Таких на плацу не муштруют и окопы рыть не заставляют.