Молодой аферист с трудом удержался, чтобы не пуститься в пляс. В его дверь громко стучалась компенсация за все прежние неудачи. К тому же, Эмма Эдуардовна случайно обмолвилась, что квартира ей дорога как память, поэтому она отсюда никогда не переедет.
Это откровение вызвало у Гены очередное ликование. Если ему по результату пребывания в качестве любовника удастся склонить вдову Фришера к визиту в загс, то в будущем, после получения прописки и подстроенного им развода, он сможет проявить великодушие, избавив Эмму Эдуардовну от размена квартиры – в обмен на переход к нему части культурных ценностей. Тогда он и с собственной квартирой вопрос как-нибудь решит, и на многое другое еще останется.
После жаркой постельной баталии Гена и его новая пассия неспешно пили чай с лимоном, он осыпал вдову комплиментами, а она таяла от них, словно Снегурочка.
Гена уверенно шел к своей цели.
Работать в магазине он продолжал и Любу тоже бросать не собирался, хотя по понятной причине его безусловной фавориткой была Эмма Эдуардовна. Но Гена был мужичком запасливым, в жизни всяко может сложиться, вдруг и Люба на что-то сгодится со своей «однушкой». Уровнем тестостерона природа его не обделила, поэтому в качестве самца его вполне хватало на двух женщин, визиты к которым он равномерно чередовал, построив подобие графика.
Но если из Любиной хрущевской «однушки» нечего было бы захватить с собой даже в качестве памятного сувенира, то в хоромах Эммы Эдуардовны Гене каждый раз приходилось выдерживать тяжелейшую схватку с бесом-искусителем. Здесь было много того, что по объему вполне можно было бы незаметно вынести, но – делать этого нельзя! Начнешь мелочиться – сорвешь крупную игру.
Зато в магазине с этим было куда проще. После каждой смены Гена незаметно выносил в сумке колбасу, сыр, масло. Все это он притаскивал Эмме Эдуардовне под видом «покупки», поддерживая в ее глазах свой имидж хозяйственного и заботливого мужчины, то есть любые подозрения в альфонсизме отметались уже в зародыше.
В один из вечеров, когда закончилась смена, Гена закинул в сумку пару свертков масла, сыра и колбасы и, присвистывая, спокойно направился мимо кассы в сторону выхода. Выходить после смены все работники магазина могли только через торговый зал, ворота для приемки товара предусмотрительно запирались.
Но когда он уже прошел половину пути до выхода, кассирша вдруг его окликнула и попросила раскрыть сумку.
Гена похолодел. Раньше его никто останавливать не пытался.
Он сделал вид, что не услышал, и ускорил шаг. Но сотрудницы зала его опередили, подбежав к выходу и перекрыв его живой стеной.
Гена был вынужден раскрыть сумку, и оттуда тут же были извлечены злополучные свертки.
Всеобщий ропот был заглушен пронзительным криком Любы:
- Мразь! Гаденыш! А потом у нас из-за него из зарплат высчитывают! Да я тебя…
Она подскочила к Гене, намереваясь обрушить на него град оплеух, но в последний момент вдруг остановилась и даже отдернула руку.
Как бы ни была Люба «неадекватна», соображаловка у нее присутствовала. Ведь Гена-то интеллигентскими комплексами на предмет рыцарского отношения к женщине не отягощен, а значит, непременно вмажет ей в ответ.
Откуда-то появившаяся Антонина Викторовна, директор магазина, проговорила:
- Знаешь, Гена, а ведь я сразу почувствовала, что ты с гнильцой. Все откладывала с этим, а сегодня все же позвонила на твое прежнее место работы, в гостиницу, и там узнала, что ты фарцовщик. Поэтому и велела тебя на выходе проверить, и выяснилось, что ты еще и вор. Сейчас буду звонить в милицию.
- А вот это зря, Антонина Викторовна, - ухмыльнулся Гена, к которому уже вернулось самообладание. – Мне ведь тоже будет, что милиции показать. Например, потайную кладовку, где у вас дефициты хранятся. Кофе растворимый, консервы со всякими там деликатесиками, колбаса сырокопченая, бананчики эквадорские. Не в торговый зал они отправляются, а расходятся куда-то по другим каналам. Так что давайте, звоните в милицию, звоните.
Он с удовольствием отметил, как изменилось лицо директора после его реплики, и поспешил развить успех:
- Давайте-ка лучше полюбовно разойдемся. Я сейчас заявление на увольнение напишу, и больше вы никогда меня не увидите.
К Антонине Викторовне вновь вернулся дар речи. Она коротко сказала:
- Иди ко мне в кабинет.
Когда Гена, сидя в ее кабинете, писал заявление «по собственному желанию», она все же не удержалась от едкого вопроса: