Почти сразу же Урия попал в новую передрягу. Однажды воскресным утром, вскоре после дуэли, он зашел в кают-компанию на борту „Франклина“, чтобы позавтракать. В одном из углов комнаты сидел некий лейтенант Бонд, завтракавший вместе с двумя другими офицерами. Урия сел за стол в противоположном углу комнаты. Стол был загроможден использованной посудой и частично наполненными кофейными чашками, и Урия попросил проходящего мимо каютного мальчишку освободить его. Мгновенно лейтенант Бонд поднялся на ноги, крича, что Урия не имеет права отдавать приказы каютным мальчикам. Урия ответил, что он ничего не приказывал, а просто попросил убрать со стола. Бонд ответил, что слышал, как Урия приказал каютному мальчику принести ему завтрак. Урия ответил, что не слышал, и вдруг под крики „Лжец! „Не джентльмен!“ и „Диктатор!“ завязалась драка. Оба мужчины были на ногах, и потребовалось еще два офицера в комнате и два каютных мальчика, чтобы предотвратить их столкновение. И вот уже Бонд называет Урию „проклятым евреем“.
В пространном протоколе последовавшего за этим военного трибунала, который в истории флота получил названия „трибунал за завтраком“ и „буря в кофейных чашках“, можно найти бесконечное количество свидетельств не только о том, кто кого в чем обвинял, но и о том, сколько посуды стояло на столе в тот момент, степень ее загрязненности, были ли испачканные кофейные или чайные чашки, во что были одеты различные участники драки. Трудно понять, почему все это воспринималось так серьезно, но тем не менее это было так. Урия произнес длинную и проникновенную речь, в которой к другим вопросам дела добавил патриотизм, честь, мужественность и долг. В конце концов дело закончилось вничью. И Урия, и лейтенант Бонд получили выговоры от министра военно-морского флота за неподобающее поведение.
Но пока происходило все это тривиальное и в целом недостойное дело, дела Урии Леви снова пошли в гору. В Филадельфии дело о дуэли рассматривалось в гражданском суде, и, несмотря на то, что общественное мнение было настроено против него, присяжные оправдали Урию. Старшина, поднявшись с места, добавил к решению, что „любой человек, достаточно храбрый, чтобы стрелять в воздух и позволить своему противнику прицелиться в него, заслуживает жизни“.
И вот, несмотря на то, что в отношении него проводилось военно-морское разбирательство, Урия предпринял необычный шаг — подал прошение о зачислении в военно-морской флот. Он подавал прошение в соответствии с правилом, которое гласило: „Мастера, имеющие выдающиеся заслуги, могут быть повышены в звании до лейтенанта“. Его друзья, видевшие в нем человека, вовлеченного в два дела — гражданское и военное, — просили его подождать, пока утихнет шумиха. Но Урия, уверенный в своих выдающихся способностях, ринулся вперед. Его поручение было подписано президентом Монро 5 марта 1817 года. Наконец-то в военно-морском флоте США появился офицер-еврей.
Первое, что сделал Урия, надев лейтенантские погоны с золотой каймой, — написал свой портрет у Томаса Салли. Салли всегда романтизировал своих подопечных, что, безусловно, стало залогом его огромной популярности, и великодушно не замечал их физических недостатков. Поэтому мы не должны принимать портрет Урии Леви, написанный Салли, за чистую монету. Но на нем изображена поразительная фигура. Лицо Урии на портрете — это лицо юноши, которому в тот год было двадцать пять лет, с чистой челюстью, прямым носом, широким лбом, большими и выразительными черными глазами, копной темных вьющихся волос и щегольскими бакенбардами Ретта Батлера. Салли преувеличивает небольшое телосложение Урии, так что его фигура кажется почти девичьей, хрупкой и нежной, а стройные ноги — почти паучьими. Но когда он стоит на портрете со сложенными на груди руками, от картины веет надменностью, высокомерием, непокорностью. По словам автора, на портрете Урия Леви выглядит „немного тщеславным, более чем немного красивым и очень решительным“.