— Заждался? Ты извини меня... Романовна, есть что-нибудь у нас?
— Пельмени готовы, Павлуша, — отозвалась она из кухни.
— Не беспокойтесь, мне ничего не надо, я спешу, — сказал Синев.
— Жаль. Тогда выпьем по стопке коньяку. А?
— Хорошо, выпьем.
Витковский достал из секретера початую бутылку, торжественно водрузил ее на письменный стол и пригласил его к столу.
— Так в чем дело, Василий Александрович? — спросил он, повременив немного, когда выпили. — Что привело тебя в мою обитель?
— Эхо войны.
— То есть? Не говори загадками.
— Хорошо, не буду говорить загадками... В сентябре сорок третьего, во время боев под Харьковом, вы застрелили офицера, который служил у меня в противотанковом дивизионе командиром огневого взвода первой батареи. Фамилия его — Круглов. Это был муж Журиной...
— Натальи Сергеевны?!. — Бледнея, опираясь широкими ладонями на стол, Витковский медленно поднялся.
— Ложь, — негромко сказал он, выйдя на середину комнаты.
— Ложь? Хотел бы я, чтобы это была ложь... Когда я увидел в доме Журиной фотографию лейтенанта Круглова, то не поверил своим глазам. Пришлось обратиться за помощью в министерство, в Центральный военный архив.
— Ради чего?
— Ради истины.
— Но почему вы не предупредили меня раньше?
Василий Александрович взглянул на Витковского: он ссутулился, безвольно опустил плечи, морщины на его лице углубились, синеватые порошинки резче проступили на тяжелом подбородке. Да он совсем старик! Какая перемена!
В дверях показалась Пелагея Романовна. Витковский слабо махнул рукой, и она удалилась, не сказав ни слова.
— Что же вы посоветуете мне? — неожиданно обратился он к Синеву.
— Пусть ваша совесть будет вам советчицей.
— То есть? Неужели вы до сих пор считаете меня виновным? Не верю. Кому-кому, а вам-то отлично известны законы войны...
Синев не дал ему договорить:
— Законы войны? Бросьте оправдываться!
— Не забывайтесь, полковник!
— Нет, я скажу все. Вы застрелили человека, даже не запомнив его лица: второпях сунули пистолет в кобуру и пошли дальше. Вы спокойно оправдали себя законами войны и вскоре позабыли о своей жертве...
— Я попрошу вас, Синев!
— Да если бы не ваша встреча с Журиной, вы долго бы еще ходили в праведниках.
— Это трагическая случайность. Вы не даете себе отчета! — бросил ему в лицо Витковский и хотел было выйти вон.
— Нет, постойте. Ну-ка, вспомните, как было дело. Вы ни с кем не посчитались, — ни с командиром дивизии, ни, тем более, со мной, командиром дивизиона — и безрассудно приказали снять противотанковые батареи с открытых огневых позиций в самый разгар боя и на виду у своей пехоты, чем вызвали страх среди новичков. И тут же бросились останавливать их любой ценой. Вот ведь как было дело. Вам следовало бы гордиться своими людьми, которые и в том отчаянном положении отбили немецкую контратаку, а вы их обвинили в трусости. Так неужели вас не мучает совесть?.. Ну, что ж, вы можете не отвечать мне, но ваша-то собственная совесть, рано или поздно, потребует полного ответа.
Не взглянув больше на Витковского, который стоял к нему спиной, он взял соломенную шляпу и вышел. В маленькой передней столкнулся лицом к лицу с Пелагеей Романовной. Она умоляюще посмотрела на него заплаканными глазами.
У крыльца стояли два запыленных «газика», радиатор к радиатору. Синев сдал свой назад, обогнул директорский, чуть не задев его крылом, и осторожно вырулил на середину улицы.
Проезжая мимо дома, в котором жил Захар, он сбавил ход, но не заехал к брату. Не потому, что было уже поздно, а потому, что чувствовал себя совсем разбитым.
Сурки то и дело перебегали глянцевитую дорогу, вьющуюся среди полей, воскресших из мертвых. «Газик» рвался вперед как застоявшийся рысак. Укорачивая его бег, Синев оглядывался по сторонам, удивляясь, как все-таки выжила, выстояла низкорослая пшеничка... А сумеет ли Наталья Журина превозмочь свою новую беду? Хватит ли у нее сил? Вдовы, вдовы, вам и до сих пор не дает покоя запоздалое эхо прошлого, которое нет-нет да отзовется острой болью в душе русской женщины.
25
— Павлуша, неужели это правда?.. — В дверях стояла, вытирая слезы, его добрая Романовна.
Он впервые обнял ее, приласкал, и она, сдержанно всхлипывая, преклонила седую голову.
— Идите отдыхайте. Идите, не расстраивайтесь. Мы с вами еще поговорим.
Не снимая парусиновых туфель, он прилег на диван, придвинул к себе пепельницу... Старую кладку легче взорвать, чем разбирать по кирпичу. Так и время: иные рядки дней до того крепко схвачены цементом событий, что крошатся, становятся мусором, но не отделяются друг от друга. Разобрав до основания несколько минувших лет, с трудом сбережешь годного материала для нескольких месяцев, а все остальное — щебень.