Время. Его течение не остановить. Первый год прошёл и забрал собою надежду на скорое освобождение. Надежду забрал, но оставил веру, что мы всё равно победим. Пусть не сейчас. Потом. Не один советский человек не позволит сапогам врага топтать свою землю. Мы в это свято верили. И я верила. Верила, даже когда в мае 42 соседский мальчишка шепнул о смерти Ильи. Они уходили болотами от прочёсывающих лес немецких солдат. Мой брат остался с несколькими партизанами прикрывать отход отряда. И остался там навсегда.
Оплакивать брата у меня не было сил. Я только вошла в дом и сев за стол, бесцельно смотрела в окно. Даже не помню, что я видела. Окно выходило на главную улицу деревни. Там всегда многолюдно. И я не помню ничего. Потому что ничего не видела. Перед глазами был мой старший брат. Моя последняя опора в этом мире и надежда на защиту.
В том же месяце в Оболянку прислали новую роту для охраны и контроля. Тех отправили на фронт. Совсем расслабились немецкие солдатики в нашей тихой деревне. Пили, дебоширили, за девками бегали. Брали пример со своего командира. Тот у вдовы кузница квартировал. Она своего мужа споила и на тот свет отправила. Теперь и за немца принялась. Хорошо так принялась. Самогонки ему каждый вечер наливала и говорила:
- Это традиция.
Немец пил. Допился.
Приехал какой-то иных майор, а он и лыко не вяжет. Вот их и сослали на фронт.
Командир новоприбывшего отряда у вдовы не поселился. Не советовали. Пройдя по всей деревне, остановился у моего дома.
Дом, конечно, большой и хороший. Единственное, что осталось от кулацкого добра у нашей семьи.
Я в тот день, задрав юбку по самые ляжки, мыла пол. Дымок нарывно залаял, не успела я разогнуть спину, как в дверях уже стояли староста, учитель Богдан Леонидыч и немецкий офицер.
Староста ухмылялся, нагло смотря на мои ноги.
Богдан Леонидыч опустив глаза, ковырялся носком ботинка в полу, будто он не деревянный, а земляной.
Немецкий офицер чуть улыбнулся, посмотрев на меня.
Я быстро отвела глаза на «своих».
- Что надо? – спросила я, бросая тряпку в таз.
- Принимай постояльца, Аглая! – словно сватая, сказал староста. – Лейтенант Арн Шмид будет жить у тебя.
- Зачем мне он? – поправляя подол, я снова бросила взгляд на немца.
Красивый, но враг. Был бы нашим, ох, проходу бы ему девки не давали. А так сторониться будут. И глаза, как небо. Такие же ярко-голубые. Светятся добротой. По глазам так и не скажешь, что фашист.
- Как зачем?! Тебя и не спрашивают. Сказали, будет жить, значит, будет. И обстирывать его будешь. И кормить. И…
- Спать укладывать, - закончила я требования старосты.
- И спать, если герр офицер захочет, - недвусмысленно намекнул прихвостень фашистов.
- А немного ли хочешь ты? – негодуя от наглости старосты, спросила я.
Мой вопрос привёл старосту в бешенство. Он мигом покраснел, как помидор. Чуть не скрежеща зубами от злости, поддался вперёд ко мне.
- Ты, Аглая, видно забыла, кто сейчас власть? Могу и напомнить, - пригрозил он.
Офицер что-то забормотал на своём и старый учитель тут же перевёл.
- Герр офицер спрашивает, хозяйка против, чтобы он жил у неё.
- Скажи ему, что нет. Рада баба, - за меня ответил староста.
Переводчик перевёл, а офицер улыбнулся и опять на своём что-то сказал. Но уже более весёлым тоном.
- Герр офицер сказал, что не будет вам обузой. И если вам понадобиться помощь, по хозяйству он поможет, - быстро перевёл Богдан Леонидыч.
- Ага, уже надо. Пусть корову подоит, - махнув рукой в сторону дверей, предложила я.
Староста закрутил у виска пальцем.
- Ты дура! Офицер и корову доить! Аглая, о племяннике подумай, прежде чем нарываться на грубость! – сказал мне он, а переводчику посоветовал не переводить мои слова.
- Как не переводить? – растерянно говорил старик. – Он требует.
Староста вздохнул и, помахав кулаком мне, буркнул:
- Дура.
Офицер засмеялся. Мои слова его не обидели. Он снял китель. Засучил рукава и сказал: