Он видел это не раз.
Вдали, в самом конце горизонта виднелась огромная глыба, похожая на наконечник очень большой стрелы, высеченной будто бы из камня. Теперь ее было видно с любого расстояния. Удивительным было то, что эта огромная глыба произрастала не из земли, а совсем наоборот. Свисая сверху вниз, она словно бы разрезала небеса пополам. Вблизи ее сияние было настолько ослепительным, что находившиеся рядом песчаные сугробы и хребты просто меркли. Если бы вы оказались у этой странной глыбы в нескольких миллиметрах, то вам представилась бы отличная возможность узнать, куда все это время направлялись некоторые песчинки. Они словно пронизывали глыбу, впиваясь и навечно вмерзая в этот огромный кусок неизвестного происхождения.
Из замка Мэлоу глыба казалась совсем черной, и это даже пугало.
— Ледяной Клинок стал больше. Намного больше, — произнес Мэлоу, — он тянется к самому низу своим острием. Тебе не кажется?
— Да, юный господин, — раздался голос Томаса. Хотя по выражению лица Мэлоу трудно было определить, нуждался ли он в ответе дворецкого.
— Осколки душ… частицы душ… их что-то манит. Что-то хочет вырваться отсюда. Как ты думаешь, что произойдет, когда осколок станет слишком близко к земле?
— Господин?
— Этот осколок… как долго он находится здесь? Слишком долго, Томас, вот что я думаю. Я помню, когда-то он был еще чуть выше рыцарских доспехов, что стоят в коридорах замка. А теперь… Тысячи, сотни тысяч заблудших душ, я чувствую их, — продолжал Мэлоу. — Они скитаются так давно, что хотят вырваться. Они тянутся к земле, чтобы расколоть ее в пух и прах. Они устали. Они хотят покоя. Но где? Куда двигаться дальше? Что может быть ниже этого места? Что может быть там, внизу? Другой мир? Неужели что-то поменяется? Неужели это произойдет? Как много вопросов, Томас, и как мало ответов.
Впервые за все время Томас решил сказать чуть больше трех слов за один раз:
— Я не знаю, что произойдет, когда осколок расколет землю и расколет ли он ее вообще, но если мы покинем этот мир, то непременно попадем в другой, не так ли? Однажды вы сказали: если где-то что-то убыло, то значит, появится место, где это что-то непременно прибавится. Это математика.
— Это жизнь, — машинально отозвался Мэлоу. — Но… зачем это нужно им? Ведь они попали сюда именно потому, что жизнь потеряла всякий смысл. А теперь они зашевелились. Теперь они действуют СООБЩА.
— Возможно смысл как раз в этом, юный господин, — подметил Томас. — Возможно, это место существует именно для того, чтобы осознать, что есть что-то хуже смерти. Что есть вечная жизнь, полная боли, которую не отпустить. Возможно, это место — второй шанс. Ведь как вы однажды прочитали из дневника одного судьи: тюрьмы созданы не для наказания, они существуют для перевоспитания.
Томас взглянул Мэлоу. Глаза его господина были закрыты, а на лице застыла печальная улыбка.
Самым грустным голосом Мэлоу произнес:
— Я ведь хотел… я почти сорвался. Опять. Хотел вцепиться в этого Вестника и попросить забрать меня отсюда.
Подобное высказывание Томас предпочел оставить без комментариев.
— Ты сказал: "тюрьмы созданы не для наказания, они существуют для перевоспитания". Но тогда… почему я здесь?
Ответа на этот вопрос так же не последовало.
Мэлоу посмотрел на Томаса. На лице дворецкого не дернулся ни мускул.
— Ведь и твой образ взят из дневников памяти. Я создал его сам. Я придумал его…, однако твои мысли я придумать не могу. А значит, если ты говоришь об этом, то это имеет место быть. Нам остается лишь ждать, верно? Ох, отец, и почему мне кажется, что ты неразрывно связан с Ледяным Клинком?
Томас молчал. В его взгляде впервые читалось что-то схожее с нерешительностью. Его лицо старалось этого не выдавать, но душа словно кричала об этом.
От Мэлоу этот факт не ускользнул.
— Ты что-то хотел сказать, Томас?
"Только то, что возможно Ледяной Клинок, как вы его называете, и ваш отец куда теснее связаны, чем вам кажется."
Однако постояв в нерешительности еще несколько секунд, Томас, наконец, завел разговор о том, в чем разбирался лучше всего:
— Юный господин! Может быть… еще какао?
Глава 17: Звезды
Глава 17: Звезды
«Он заметил меня, черт возьми, он точно заметил меня!»
Стивен уверял себя в этом с каждой минутой все сильнее и сильнее, в голове эта мысль становилась все громче и громче. Но, кажется, особого беспокойства со стороны Боба Гаррисона не наблюдалось. По крайней мере, так казалось.
«Так или иначе, он в зоне видимости — говорил Стивен, обращаясь к самому себе — Что он сделает? Подойдет ко мне? Попробует со мной заговорить? Так даже лучше. А если он все же попытается скрыться? Я должен быть наготове. Я должен…»
От этих мыслей Стивену стало не по себе.
«Неужели я уже все для себя решил? Убить человека? Нет. Преследовать. Да, именно преследовать. Пока об убийстве не может быть и речи. Иди, Гаррисон. Неважно куда, просто двигайся. Просто двигайся, черт возьми».
Стивен не был убийцей. Даже мысль о возможном освобождении из лап Кейси уже не грела, ведь цель была близка, и с этим надо было что-то делать. Провернуть убийство. Но убийство ли это? Мир так относителен. В природе не существует понятия убийства, но существует понятие о выживании. И если от жизни Боба Гаррисона зависела жизнь самого Стивена, то что остается?
«Нет, Боб Гаррисон живой — осек себя Стивен — он живой. Живой человек. Возможно, у него есть семья, друзья, и он не хочет быть убитым каким-то сомнительным парнем, разговаривающим за чашечкой кофе с чертовым коллекционером душ из другого мира или чего-то там еще. Убийство есть убийство. Как ты его не оправдывай, в итоге мы приходим к одному — к той грани, что изменит нас навсегда».
Но ведь у Стивена тоже была цель и он об этом не забывал. Жить со своей любимой сестрой, а лучше и вовсе без нее. Она заслуживает лучшего. Стивен был уверен, что должен дать ей шанс стать кем-то больше, чем родственницей загнивающего в криминальном мире барыги.
Тогда Гарсеза почти успел оборвать его жизнь. Стивен знал, что работа на подобного человека не кончается выходом на пенсию. От подобной работы не ждешь, что твой начальник, отпустив тебя по тем или иным причинам в свободное плавание, напишет рекомендательное письмо или даст тебе пару советов на будущее. Дать по лицу или по ребрам — вот чем обычно закачивались подобные прощания.
Но тогда Стивен и не думал никуда уходить. По крайней мере, не в ближайшее время. Еще немного деньжат никогда не помешает, чтобы начать новую жизнь. Это были большие деньги, даже если речь шла о мелких сошках. Толкни немного дури там, поднакопи тут, начни питаться неделю-другую гамбургером с колой, и вот она — достаточная сумма, которая может превратиться в билет в один конец. Превратиться в билет, где начальное местоположение — это помойка, а конечный пункт — любое другое пристанище, где на расстоянии пяти метров ты бы не смог повстречать наркомана или барыгу. Стивен упорно шел к этой цели. Но прокололся.
Толкать героин на улицах никто не запрещал… почти. Вернее, был закон, да еще и с большой буквы Закон. Тех, кто не одобрял порошкообразную массу на словах, было не пересчитать. Но когда ты работаешь на противоположную сторону морали и закона, правила в игре резко меняются. Так думал Стивен до того момента, когда не узнал простую истину — даже у беззакония есть свои правила. Первое из них было высечено на криминальном монументе четко и понятно, а именно — не продавай дурь конкурентам.
Стивен был не против этого правила. Он прекрасно понимал, что даже Гарсеза, который находился на пике героиновой горы, возьмется за любого самого невзрачного барыгу с помойки, если тот вздумает распространять его товар не тем людям. Или же не его товар, но на родных улицах (Гарсеза искренне считал все улицы, с которых идет хорошая прибыль, родными). Игнорировать подобный факт было невозможно. Спускать такое с рук означало потерять репутацию, а ни одна, даже самая вооруженная до зубов криминальная группировка, не могла оказывать влияние на других, не имея уважения со стороны других. Это бизнес, ничего личного, и не дай бог тебе оказаться личной помехой таким, как Харло. Но ведь в каждом человеке теплиться нечто вроде: «А вдруг прокатит?» Так думал и Стивен.