— И драконам? — ехидно прищурившись, поинтересовался Серёжка.
— Драконы совершенны только в речах Ская. Но если через пару десятков оборотов после Катастрофы нас стало вдесятеро меньше, чем было до — значит, мы что-то неверно поняли. Если сейчас нас осталось ещё вдесятеро меньше — значит, мы не смогли понять этого до сих пор. Мы умираем. Мы забиваемся в недоступные для людей места, но знаем, что рано или поздно люди дотянутся до самых укромных уголков континента. С такой тактикой мы обречены на гибель. Не сейчас, конечно, пройдут десятки, сотни оборотов, но всё-таки мы обречены.
— А почему вы не уйдёте совсем из этого мира? — спросила Анна-Селена.
— Куда?
— Куда-нибудь. Ведь ты же можешь ходить между мирами.
— Я — могу, остальные — нет.
Повисла пауза. Все понимали, что не досказал Дак. И даже Женька не осуждал дракона за его желание разделить судьбу своего народа.
— А Драконьи острова? — спросила, наконец, маленькая вампирочка. — Йеми рассказывал как-то легенду, что далеко в океане лежит большой архипелаг. Там не живут люди, там нет инквизиторов. Он говорил, что после Катастрофы туда перебралось большинство драконов, а здесь остались только те, кто не смог или не захотел улететь.
— Драконьи острова, — задумчиво повторил Дак. — Да, Драконьи острова… Там живут свободные драконы так, как должны жить свободные. Не таясь, не опасаясь ежеминутно за свою жизнь и жизнь своих близких. Там нет ни инквизиторов, ни других охотников на драконов. Нет благородных сетов, считающих нас ездовым скотом, и нет скотов, с упоением наблюдающих, как на гладиаторских аренах льется драконья кровь.
— Так почему же вы не уйдете на эти острова? — изумился простодушный Сережка.
— Эх, Шустренок… — грустно ответил дракон. — Если бы все было так просто… Никто из нас не знает, где эти острова находятся. Да и есть ли они на самом деле? Может быть, это только красивая сказка?
— Но можно было послать разведку, искать… — вмешался Мирон.
— Искать? Искали. Многие, очень многие стаи отправлялись на поиски этих островов. Одни не нашли и вернулись, другие погибли в пути, третьи… Третьи просто пропали без вести. Я знаком со всеми свободными драконами на континенте, и ни один из нас не может сказать: "Я знаю, где искать Драконьи острова!"
— Страна Беловодье, — негромко сказал Женька.
— Что? — переспросил Дак.
— Страна Беловодье, — повторил подросток. — Ну, это такая легенда есть… Была… В моей стране… Что есть такая земля, где все живут мирно и счастливо. Многие ее искали, но никто не вернулся и не сказал: "Я нашел ее и покажу вам, как туда идти"… Мы даже стихи в школе учили, про то, как искали эту страну.
— Стихи? Интересно… Может, ты расскажешь? — попросил дракон.
— Могу, но только на своём языке. Я же не поэт, срифмовать на языке Моры.
— Это не важно, Женя. Я же говорил, что мы, драконы, чувствуем то, чего не могут чувствовать другие. Ты можешь говорить со мной на любом языке — я пойму. Конечно, не каждое слово, но смысл — обязательно.
— Только это очень длинное стихотворение, — предупредил Женька. — Можно сказать — поэма, хотя в учебнике она названа балладой.
— Если это помешает вам собраться в путь, то, конечно, не стоит. А если нет — мне бы очень хотелось услышать стихи другого мира.
Женька вспомнил, сколько времени он провел над учебником, заучивая текст. Вообще-то по программе требовалось выучить только отрывок из баллады, но Зоя Кирилловна тогда решила наказать класс и задала выучить победу полностью. Что ж, почему бы и не почитать стихов, все хоть какая-то польза от потраченного времени. Вздохнув поглубже, подросток начал чтение:
С утра, с потемневшего запада, сзади
Подуло легко, но уже через час
Вокруг заплясали холодные пряди
Бурана, и день, не начавшись, погас
Котлом забурлила и вспенилась
Гоби И старый вожатый, привстав в стременах
С тоской оглядел караван свой убогий,
Едва различимый в белесых волнах.
Тяжелая пыль забивалась в овчины
Тулупов, и снег ускорял свой разбег, —
И нужно залечь бы, но были причины
Идти, невзирая на гибельный снег.
То были причины особого склада.
Но позже об этом… Во мраке густом
Верблюды сбивались в ревущее стадо
И кони безумным брели табуном.
От ветра искрились вьюки, истекая
Тревожным свеченьем в исчерченной мгле,
И думалось, что уж ни ада, ни рая
Давно не осталось на этой земле.
Давно ничего не осталось на свете,
И смерть впереди уж не будет мертвей…
И женщины выли, и плакали дети
За спинами полуживых матерей.
И ветром, и снегом, и вьюгой продуты,
Уже отрешенно молчали, — как вдруг
Из вихря, как призраки, выплыли юрты
С буграми верблюдов, лежащих вокруг.
Развьюченный скот разбредался уныло,
А люди, нежданным пригреты теплом,
Едва ль понимали, что все это было
Спасеньем, предвиденным их вожаком.
Женька сделал небольшую паузу. Нет, ему не надо было переводить дыхание, у него не могло пересохнуть в горле. И все же он сделал эту паузу — чтобы справиться с волнением. Музыка стихов захватила его и подчинила его своим законом — как и всех собравшихся у костра. Даже не понимавшие ни слова Наромарт и Анна-Селена, что уж говорить об остальных. Такое внимание льстило мальчишке: когда на уроке рассказываешь стихотворения, до этого никому нет дела, кроме учительницы, да и ей почти всё равно. А сейчас от него действительно ждали каждое слово. И если сначала Женька всего лишь неохотно выполнял прихоть дракона, то теперь увлёкся.
Над юртами буря свистала без края,
И с вечностью звук был в единое слит,
И чудилось — птиц беспросветная стая
Куда-то, как жизнь, бесконечно летит.
Очаг под котлами покуривал чадом,
И, рыжий аргал в очаге вороша,
Угрюмый вожатый со старым номадом
За чаем беседу вели не спеша.
Они говорили на странном наречье,
На спутанной смеси чужих языков,
Которой всегда объяснятся при встрече
Скитальцы среди азиатских песков.
Белели безглазые лики бурханов,
И старый номад, погруженный во тьму,
Смотрел на вожатого смутно и странно.
И вот, что вожатый поведал ему:
— Хозяин, за три перехода отсюда,
От встречных случайно твой выведав путь,
Мы гнали своих истомленных верблюдов,
Чтоб в черном буране тебя не минуть.
Мы знаем, твой путь, как и наш, не из легких,
Но, может, кочуя на полночь, на хлад,
Пройдешь мимо наших селений далеких,
Откуда мы вышли два года назад.
И там, на Алтае, в Ясаке и Камне,
Скажи соплеменникам в наших горах,
Что мы еще живы, что наших исканий
Еще не коснулись ни ересь, ни страх.
Скажи, что наш путь еще богу угоден,
Что души ведет указующий глас,
Что так и идем, на восход и на полдень,
И только лишь сорок осталось из нас.
Что всех хоронили по старым обрядам,
С молитвою праведной и со крестом,
Что жаль недошедших… Что, может, уж рядом
Завещанный край тот, куда мы идем.
— Ом мани, — вздохнул сокрушенно хозяин,
И эхом ответила тьма: — Паде хум…
Какая же цель ваших трудных исканий,
Дороги без края, пути наобум?
Буранная полночь тоской снеговою
Свистала, и билась струя о струю…
И старый вожатый, тряхнув бородою,
Продолжил нехитрую повесть свою:
Мы ищем, хозяин, страну Беловодье.
По книгам, которые взяли с собой,
Страна эта там, далеко на восходе,
За черной пустыней, за горной грядой.
Там белые реки и светлые нивы,
Пшеница родится там сам-пятьдесят,
Там издавна вольные люди счастливы
И в радости господа благодарят.
Там птицы — несметно, несчитано зверя.
Там в вечном цветении сказочный лес,
Там старая вера, там истинно верят,
И всем благодать ниспадает с небес.
По юрте скреблись вихри снега и пыли,
И звук заунывный просящ был и нищ,
И лики бурханов, казалось, ожили
И скорбно смотрели из войлочных ниш.
— Нас гнали по свету сатрапы раскола,
И там, на Алтае, куда ты идешь,
Ты встретишь и нивы, и пашни, и села,
Но всюду там зло, произвол и грабеж.
Мы русские люди. Терпенье и вера
Ведут нас, и нет нам возврата назад.
За путь бесконечный, за муки без меры
Нас ждет в утешенье Взыскующий Град.
И там, когда вдруг загудят на подходе
Со звонниц невидимых колокола,
Откроется взорам страна Беловодье,
Куда эти годы нас вера вела…
Буран не кончался… Над дымом аргала
Огонь пробивался под днища котлов,
И красное пламя едва освещало
Склоненные головы двух стариков.
И каждый из них был согбен и терзаем
Тяжелую ношей тревожащих дум…
— Ом мани, — вздохнул отрешенно хозяин,
И эхом ответила тьма: — Паде хум…
Гудели пустыни разверстые недра,
И струи песка, уносимые прочь,
Летели сквозь мрак под ударами ветра…
И вот, что номад рассказал в эту ночь:
— Мой гость, я прошел со своим караваном
Насквозь и Амдо, и Цадам и Тибет,
Я видел в пути своем разные страны,
Но там, на Востоке, страны твоей нет
Мы племя тангутов с холодных нагорий,
Сыны опустелой и стылой земли.
Нас тоже в скитания выгнало горе,
И пастбища наши остались вдали.
Дунганский ахун с озверелой барантой,
Тибетский найон да китайский амбань
Все вымели вплоть до последних баранов,
— И всякому — подать, и откуп, и дань.
Нищают кумирни, и нет уж просвета,
Пустеют поля, вымирает народ…
И вера в расколе: два толка, два цвета,
— Цвет крови и солнца… И кто их поймет!
Но если, о гость, ты пройдешь через горы
И целым достигнешь высокой страны,
Скажи соплеменникам у Куку-Нора,
Что мы еще живы и верой полны…
Пустыня смолкала. Во тьме непочатой
Слабел постепенно тоскующий вой…
— О боже, — вздохнул сокрушенно вожатый,
И эхом ответила тьма: — Боже мой…
И сверху казалось, не ветер, а время
Стекало по мраку с шуршанием крыл…
— Куда ж ты ведешь свое гордое племя?
С волненьем вожатый номада спросил.
По древним преданьям, в краю полуночи
Средь моря главами светлейших вершин
Вздымается остров, блажен, непорочен,
То остров счастливых, святой Шамбалын.
Там белые реки и млеком, и медом
Струятся меж пастбищ и сказочных скал.
Любовь и свобода там правят народом,
Там каждый нашел то, что в жизни искал.
Там люди красивы, добры и безбедны,
Как радостный праздник свершается труд.
В высоких кумирнях творятся молебны
Во славу единственнейшего из Будд.
И в край тот, явясь из высокого Храма,
По древним преданьям — чрез тысячу лет,
Народ за собой поведет дадай-лама,
И путь тот осветит сияющий свет.
Но тысяча — это для смертного много…
И, встав из своих разоренных долин,
Мы вышли на Север неясной дорогой,
Искать свой блаженный святой Шамбалын…
Беседа угасла… В костре поседели
Последние угли… И в юрте к утру
Вдруг стало не слышно безумной метели,
Всю ночь продолжавшей глухую игру.
В рассветном тумане сквозь сон и усталость
Готовились люди вершить переход,
И в гулкой морозной тиши раздавались
Лишь крики погонщиков, вьючивших скот.
Они расставались, вожатый с номадом,
И каждый, храня и тепло, и печаль,
Прощался друг с другом напутственным взглядом,
Пред тем, как уйти в безвозвратную даль.
И если кто мог бы свободною птицей
Подняться в тот день над застылой землей,
Внизу различил бы он две вереницы
Людей, уходящих невидной тропой.
Две тоненьких нити, готовых порваться,
Две вечных надежды, два всплеска огня,
Которым гореть, умирать и сбываться,
Храниться и тлеть — до грядущего дня.[6]