Но у Сковородиных никто не ответил. Несколько минут мать с сыном, пораженные, сидели около телефона. Потом Петя вскочил с места.
— Я поеду к ней!
За дверью, на площадке кто-то прерывисто позвонил.
Петя метнулся вперед, отворил дверь — и замер: на пороге стояла Галина. Она была в знакомой ему синей шубке и белой пушистой шапочке, но в ней самой все было как-то щемяще ново: маленькое, словно бескровное, почти детское лицо — так оно осунулось, дрожащие губы и большие, в темных кругах глаза, настолько переполненные непролившимися тяжелыми слезами, что даже их знакомый блеск словно утонул в этой слезной мгле.
Она хотела что-то сказать, но слезы наконец хлынули, залили лицо, и Петя, впервые забыв о присутствии матери, прижал ее к себе. Потом снял с нее синюю шубку, провел в комнату, посадил в кресло около письменного стола и только тут нежно сказал ей:
— Ну, успокойся… милая, любовь моя!
Он сел с ней рядом и, забыв обо всем, оба заговорили то шепотком, то вскрикивая, то умолкая, чтобы вновь и вновь смотреть в глаза друг другу.
«Лучше им остаться одним», — решила про себя Марья Григорьевна, тихо надела пальто в передней и бесшумно вышла.
«Им о многом надо поговорить, — продолжала она свои думы, неторопливо шагая по улице. — Но как Галина изменилась… просто узнать нельзя!.. И не только от болезни, а и душевная встряска ей дала себя знать!.. Уж кто-кто, а она-то уж не бывала никогда заплаканной или жалкой… А теперь, вот поди ж ты, — до чего она слабенькая и беспомощная…»
Напоследок Марья Григорьевна зашла в кондитерскую и купила миндальных пирожных.
«Уж, поди, переговорили обо всем, можно и чайку попить», — подумала она с ласковой усмешкой и заторопилась домой. Но едва она вошла, как Петя объявил:
— Мама, мы уходим. Я провожу Галину.
Петя, однако, вернулся гораздо скорее, чем можно было ожидать.
— А ты скоро вернулся, сынок! — сказала втайне довольная мать.
— Так ведь я сразу взял такси, довез Галину до дому, поднялся вместе с ней на их седьмой этаж, отворил ей дверь в квартиру… и пошел себе домой, — пояснил Петя.
— Значит, ты к ним и не…
— Конечно, не заходил, — сразу понял Петя, и лицо его вдруг приняло выражение непреклонной гордости и решимости. — Зачем я буду к ним заходить? Пусть Сковородин обратится ко мне и вообще ко всей нашей бригаде как к равным, вот тогда я войду в их дом…
— Но пока-то как же вы оба…
— Мы с Галиной?.. Ей, во-первых, сейчас опять известны часы моей работы на всю неделю, а также и когда лучше мне позвонить. Теперь она уже не смутится, если твой голос услышит, мама (он тихо, но уверенно улыбнулся). Теперь у нас с ней все прояснилось, мы все решили…
Будь бы жив сейчас Николай Мельников, едва ли бы он упрекнул за что-нибудь своего сына, — больше того, он гордился бы им. Так зачем же ей, матери, предаваться лишним тревогам за сына? Сын… Еще недавно она любила называть его «сынок, сыночек», а теперь вернее надо называть его: сын, взрослый, возмужавший ее сын.
— Ты о чем задумалась, мама? — мягко спросил Петя. — Ты ведь еще о чем-то хотела сказать?
— А… да, да… — заторопилась Марья Григорьевна. Только о том, что ты сам знаешь, как тебе лучше поступить, милый сын.
*
Из зала заседаний партсъезда Сковородин приходил в Кремль, как и в прошлые годы, почти за полчаса до начала. Также в его обычае было обменяться мыслями со знакомыми людьми и просто было приятно сейчас, в дни внеочередного двадцать первого съезда, пройтись неторопливо по солнечному простору Георгиевского зала. Утренние потоки морозного солнца мягко лились в высокие окна, отсвечивали на узорном блеске паркета. На беломраморных стенах жарким золотом горели сотни
имен воинов, павших за Россию почти полтора века назад. Хрустальные вереницы люстр сияли несметными, нежно-синими алмазными огоньками. Было тихо, просторно, торжественно.
Вчерашний собеседник, знакомый профессор, и Сковородин несколько минут расхаживали рядом, как вдруг профессор приостановился, толкнул Сковородина и шепнул ему:
— Смотрите, какой оригинал впереди нас… такой манеры держать руки при ходьбе я, право, еще не видывал? '
— Действительно, — согласился Сковородин, тоже засмотревшись на идущего впереди. Незнакомец, высокий, плечистый, слегка покачивая седеющей головой, шел по паркету ровным и неспешным шагом, плотно держа руки за спиной. Видно было по всему, что эти заложенные назад руки — привычная для него манера. Его грубоватые крупные пальцы непрестанно двигались, словно помогая мыслям.
Едва вглядевшись, Сковородин, словно по привычке, уже стал понимать безмолвный язык этих энергичных рук — да ведь они же ему давно знакомы!.. И память мгновенно перенесла его в дни Великой Отечественной войны, на берег Днепра, в инженерную часть, которая вначале взрывала, а потом наводила переправы. Сковородин тогда носил погоны подполковника, а руководил теми сложными операциями полковник Травин Галактион Романович. Из-за этого несколько тяжеловесного имени солдаты заглазно звали его «Романыч» или «отец». Могучего сложения, будто налитый неизносимой силой и выносливостью, Травин умел беречь каждого солдата, великолепно знал все заботы и трудности своих воинов, за что и был прозван «отцом». Его инженерская изобретательность соединялась с военной хитростью, которая до конца войны не оставила его, как верная и счастливая звезда. Одной из главнейших причин его удачливости солдаты и офицеры считали умение тщательно обдумывать каждую боевую задачу. «Отец опять что-то задумал», — говорили все, когда видели, как он расхаживает с заложенными за спину сильными рабочими руками. Он всегда жил и чувствовал открыто, среди людей и грозных трудов фронта, и многие его соратники научились «читать» по движениям его сильных пальцев, насколько сложна задуманная им операция.