— Но ведь и замужем женщины могут учиться, Галиночка!
— Ах, нет… я так не смогу, Петя! Я буду слишком счастлива, и мне ничего не пойдет в голову. Нет, мне нужно обязательно сейчас попасть в Бауманский, проучиться хотя бы год, перейти на второй курс… Ну и тогда мы с тобой пойдем в загс и такой вечер устроим!.. Что ты молчишь, Петя?
— Ну, что же делать, — сказал он с такой печалью, что Галина испуганно заглянула ему в глаза.
— Ах, Петя!.. Что же мне делать? Ты… разлюбишь меня? — прошептала она таким беспомощным и потерянным голосом, что Петя сразу сдался.
— Что ты, что ты! — И он нежно сжал ее дрожащие тонкие пальцы. — Успокойся, милая, родная, успокойся… Я не буду пока спрашивать тебя об этом. Я должен больше думать теперь о твоих экзаменах… Прости, что я стеснялся спросить тебя, не нужна ли тебе моя помощь. А теперь вижу — даже очень нужна.
— А я, вообрази, стеснялась тебе признаться, вдруг ты подумаешь: наверно, в школе троечница была, несчастная!..
— Нет, нет… Я же чувствую, ты способная, надо только уметь подойти к тебе… И давай немедленно приступим к делу!..
— Приступим, приступим! — согласилась Галина и состроила такое отчаянное, серьезное лицо, что Петя с трудом удержался от желания обнять и расцеловать ее. Но он сказал только, уже тоном педагога:
— Вот шалунья! Лучше скажи мне: что тебе кажется самым трудным?
— Что? Математика и литература! — быстро ответила Галина.
— Вот с этого завтра и начнем, — решительно заявил Петя.
Это решение оба дружно и утвердили.
— Я уверена, что нынче осенью с твоей помощью сдам в институт! — шептала Галина, сжимая Петину руку
— Слушай, Галиночка, пойдем скорее к набережной… вон там, в уголке под березами, еще никого нет.
— Пойдем!
Галина прибежала первой и ждала его, широко раскинув стройные руки на перилах балюстрады.
— Ах, как здесь красиво, Петя!
Некоторое время оба смотрели, как менялись вокруг краски летнего вечера. В темной, как сусло, реке золотыми мазками растекались отблески вечерних огней. На берегах, сколько можно было охватить глазом, сияли бесконечными россыпями огни прибрежных кварталов, поднимались алмазными дугами отсветы высоких фонарей на мостах, сверкали звездными каскадами на аллеях Парка культуры и отдыха. Старые деревья, сливаясь вершинами с черно-синей тьмой неба, просвечивали золотыми бликами в узорных прорезях листвы. Где-то в вышине шелестели листья, мягко шумел ветер и временами сквозь отголоски парновых оркестров слышны были сонные переклики птиц и всплески невидимых волн под взмахами чьих-то весел.
— Как хорошо! Как я тебя люблю! — прошептала Галина, прижавшись к Пете горячей щекой.
— Да, да! — ответил Петя и стиснул ее легкую, нежную руку.
Он чувствовал такую полноту и чистую сладость счастья, что у него даже не стало слов, чтобы это выразить. И это счастье, казалось ему, пробудет с ним Вечно, пока бьется его сердце. Он не мог знать, что пройдет не так уж много времени, когда он с горечью и болью будет вспоминать этот блаженный час в Нескучном. Он также не мог знать, что вскоре начнется новая полоса его жизни, полная тревог, борьбы, разочарований и небывалого напряжения всех его молодых сил.
*
Однажды вечером у Мельникова собрались те семеро, которые и должны составить первую комсомольско-молодежную бригаду в помощь будущей автоматической линии на заводе. Кое-кого из этих, как утверждал
Гриша Линев, «стоящих ребят» Петя знал, и даже по-дружески, с другими был не знаком.
Вечером первым пришел Гриша Линев. Новенькая голубая футболка шелковисто лоснилась на его широкой груди: легкие серые брюки своей безукоризненно проглаженной острой складкой могли вызвать зависть любого франта; светло-коричневые полуботинки посверкивали добротной, мягкой кожей — все в его подтянутой фигуре как бы подчеркивало серьезнейшую, почти торжественную важность сегодняшней встречи. В сравнении с Гришей худой и жилистый брюнетик Сева Огурешников сильно проигрывал из-за своего явно небрежного вида. Наверно, только сейчас он сообразил, что не следовало бы ему для такой ответственной встречи прийти к Мельниковым совсем по-домашнему: в старенькой рубашке-сеточке, из коротких рукавов которой вытягивались его угловатые сильные руки. Сева Огурешников изредка помещал в многотиражке свои юмористические стихи и частушки на злободневные темы, считал себя заметным человеком, был мечтателен, самолюбив и потому сейчас чувствовал себя неловко. Пощипывая жидкие черные усики, он пока что с благодарной улыбкой пробовал пирожки и ватрушки, которыми радушно его угощала Петина мать, Марья Григорьевна.