Вот и старый амбар богача Мордовцева — злейшего врага, бывшего отчима Якова. А вот и сельсовет, где провёл он, молодой председатель, столько немыслимо трудных дней и ночей. Кайманов представил себе всех тех, с кем бывал в этом совсем небольшом глинобитном домике, большую часть которого жена Фёдора Карачуна забрала под поселковый медпункт…
О Светлане Яков старался не думать, жалея и не жалея, что у них всё так вышло. Яков сохранил семью, но от этого было не легче. Светлана уехала на фронт, с самого начала войны от неё не было никаких известий…
Слишком много было связано в памяти Кайманова с этим небольшим домиком сельсовета. Здесь он впервые почувствовал свою силу, сумев за короткое время поставить на ноги родной посёлок. Здесь же его снимали с поста председателя по навету подлеца Павловского. Отсюда начинал свой путь комиссар гражданской войны; заменивший Кайманову отца, Василий Фомич Лозовой.
Якову казалось, что дверь сельсовета сейчас откроется и он снова увидит всех своих близких друзей, с которыми столько уже было пережито в этом небольшом, но близком сердцу мире, столько пройдено троп и дорог.
Дверь сельсовета действительно распахнулась. На крыльцо выскочил, прихрамывая, туркмен лет пятидесяти — пятидесяти пяти, с узкими глазками и широким приплюснутым носом, словно его ударила лошадь в лицо подковой, да так и осталась метка на всю жизнь.
— Ай, Ёшка! Ай, джанам Ёшка! Коп-коп салям, дорогой! — приветствовал он Кайманова, бросившись его обнимать.
— Эссалям алейкум, джан Балакеши, — тепло ответил Кайманов. — Как живёшь, дорогой? Как поживают наши дауганцы? Что пишут с фронта?
Балакеши выпятил нижнюю губу, вздернул кверху скобку чёрной аккуратно подбритой бороды. Он всё ещё держал Якова за плечи тёмными от солнца руками.
— Живем, Ёшка, жаловаться нельзя, хвалиться нечем. Немножко тяжело живём. Работаем в трудбатальонах. Заниматься хозяйством некому, но это ничего. Всем трудно. Было бы только на фронте повеселей… Сводки Совинформбюро каждый день по радио слушаем. Может быть, ты какие хорошие новости принёс?
— Нет, Балакеши, хороших новостей у меня нет. Все новости плохие. Сводки по радио одни и те же и для вас и для нас.
Балакеши покачал стриженой, вытянутой вверх головой, на макушке которой ловко сидела тюбетейка, словно спохватившись, воскликнул:
— Ай, Ёшка, зачем здесь разговор начинать? Пойдём в дом! Чай будем пить, сейчас половина посёлка прибежит! Всё-таки я хоть и не такой, как ты, а председатель.
— Сагбол, Балакеши, — поблагодарил его Яков. — Друзей обязательно позови, самых надёжных. Ехал я и думал: «Может, не все ещё ушли на фронт, увижу кого?» А вон яш-улы Али-ага. Ай, яш-улы, яш-улы, и правда «большие годы». Совсем старый стал наш Али-ага…
В конце посёлка, недалеко от каменной колоды для водопоя скота, склонился над грядками худощавый, небольшого роста старик туркмен. Он неторопливо разрыхлял землю мотыгой, даже отсюда было видно, как острые лопатки неспешно двигались на его спине, едва прикрытой выгоревшей на солнце белесой рубахой. Ветер шевелил льняные волосы Али-аги, выбивавшиеся из-под тюбетейки. Под ярким светом они казались снежно-белыми на фоне коричневой, прокалённой солнцем морщинистой шеи.
— Али-ага, джан! Яш-улы! — воскликнул Балакеши. — Смотри, кто приехал! Скорей иди сюда!.. Стал похуже видеть и слышать, — пояснил председатель, — а так ещё крепкий наш Али-ага, хоть и к первой сотне дело подходит.
Услышав, что его зовут, старик медленно разогнулся, закрываясь рукой от солнца, некоторое время определял, что за люди у поселкового Совета, затем бросил мотыгу и с радостным восклицанием воздел руки к небу:
— Ай, Ёшка! Ай, джан Ёшка! Эссалам алейкум, джан Ёшка!
Семенящей походкой он бросился навстречу Кайманову, и они обнялись — небольшой сухонький старичок туркмен Али-ага и могучий Кайманов.
— Салям тебе, дорогой Али-ага, — бережно поддерживая старика, сказал Яков. — Рад тебя видеть живым. Хорошо ли себя чувствуешь? Как поживаешь, дорогой?
— А я и не видел, не слышал, как ты пришёл. Совсем старый стал, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Али-ага. — Хотел немного на огороде порядок сделать. Больше некому. В посёлке совсем не осталось мужчин. Женщины тоже в трудбатальонах…
Глаза старого Али покраснели, он часто заморгал и отвернулся, вытирая их тыльной стороной руки.
— Что такое? Что с тобой, яш-улы? — с беспокойством спросил Яков.
— Ай, смотри сам, Ёшка-джан! — Старик махнул ссохшейся коричневой рукой в сторону дороги.